ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ.
Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме.
Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.
Отправлено: 13.05.09 10:22. Заголовок: «Umbra Nihili» by Cluegirl, перевод kasmunaut, СБ/ГП, NC-17, миди, оконч. 20.05
Название: Umbra Nihili Автор: Cluegirl Перевод: kasmunaut Бета: Sige Особый Вклад: Black Tiger, Netttle Гамма: Elga Вычитка: Пухоспинка, TerryBolger Ссылка на оригинал:http://www.thequidditchpitch.org/viewstory.php?sid=284&index=1 Разрешение на перевод: получено Пейринг: Сириус/Гарри Рейтинг: NC-17 Жанр: драма Саммари: Сириус обнаруживает, что заперт в мире зеркал и тумана, ключ к которому, кажется, есть лишь у Гарри. Дисклеймер: Герои и мир принадлежат Ро, но звезды принадлежат всем. Ро их гасит, мы – зажигаем. Предупреждение автора: Никаких предупреждений, за исключением того, что один из героев… ну, хм… мертв. Предупреждение переводчика: АУ по отношению к 6-7 книгам. Примечание: Заглавие можно примерно перевести как «Тень пустоты». Фик переведён на «Последний Бал Сириуса Блэка» на Polyjuiсe Potion, февраль-март 2009 Перевод посвящается Black Tiger и команде Sirius B.
Тема закрылась, поэтому комментарии оставлять здесь
Отправлено: 13.05.09 10:25. Заголовок: Umbra Nihili Глава ..
Umbra Nihili
Глава первая
СИРИУС!
У имён есть сила. Это закон, на котором зиждется магия – от чар до зелий и проклятий. Именование сущности, должным образом произведённое, определяет и проявляет её глубинную природу. Таким образом, именование личности, создания, демона или бога может, при условии решимости и сосредоточенности, связать поименованного с именующим. Мудрый маг никогда не произнесет имя, не учитывая сил, которые придут при этом в движение.
Я никогда не видел ничего похожего на эту комнату. Она с пола до потолка забита магловским мусором: игрушки, все до единой сломанные, обломки машин, несколько книг – непохоже, чтобы к ним прикасались, разве что когда маленькому жирному дерьму нужно было на что-то вскарабкаться, чтобы достать жестянку с печеньем. Изнутри хорошо заметно, что ставни на окнах не для защиты от света, а чтобы помешать слишком тощему мальчишке вылезти наружу и сбежать. Я уже знаю, что с улицы видны дыры в кирпичной кладке, – там, где были вделаны прутья решётки. Дверь заперта снаружи, и в самом низу – тюремное отверстие для миски с едой. На самом деле это дико смешно, потому что она только с виду из цельного дерева, а петли – с внутренней стороны. Полминуты, кусочек проволоки, два хороших пинка – и даже такой кроха, как Гарри, смог бы её одолеть.
Маглы.
Кровать узкая, с тощим матрасом, что, если подумать, кажется типичным для этого бездушного места. Над кроватью висят рисунки – Хедвиг, гриффиндорский лев и кое-что ещё. Они не подписаны, но я уверен: это его работа. Рисунки не так уж плохи. Почему я не знал, что он умеет рисовать? Почему он мне никогда их не показывал? Почему мне не пришло в голову спросить?
Рядом с зеркалом – гардероб. Он наполовину скрывает от меня Гарри, когда тот в кровати, даже если дверцы шкафа плотно закрыты. Места внутри не очень много – я проверил это в зазеркалье, так что знаю, что он битком набит бесполезным барахлом Жиртреста Младшего – но одежда Гарри и не занимает много места, верно? Трусы – их так мало, что не хватает на всю неделю (я заметил – он стирает их в раковине), две пары джинсов, четыре футболки, одна пара разномастных носков. Куртки нет. Школьных вещей вообще не видно – он в первую же ночь сдал свой сундук Жиртресту Старшему.
Кроме рисунков на стенах и пустой клетки в углу, мало что в комнате напоминает о Гарри в его отсутствие. Он не живёт здесь по-настоящему. Он не живёт здесь, это очевидно, черт побери! Я в состоянии представить своего крестника в этой пластиковой магловской тюрьме, только когда он растягивается на лилипутской кровати – такой крошечный даже для неё!
Но прямо сейчас постель пуста – я частично вижу его ноги, когда он там, даже если он сворачивается клубком и дрожит от ночного кошмара. (Валяйте, спрашивайте, откуда я это знаю.) Если бы я отвернулся от этого ледяного стекла над столом, я мог бы покинуть комнату, спуститься по чисто вымытым ступенькам мимо жутковато неподвижных магловских фотографий этого familia atrocis*. Я мог бы застать Гарри за мытьем их посуды на кухне.
Но я не хочу видеть отражение Гарри. Я хочу видеть его самого.
Потому что это из-за него я здесь в заточении. Потому что читаю своё имя на губах Гарри, когда оно переполняет его спящее сознание. Зубы поблёскивают меж сухих губ, когда он снова и снова беззвучно шепчет это слово, – до тех пор, пока слоги не начинают сочиться кровью и мутью, и это уже не имя, а бессмысленная мантра безумного монаха. Неслышные, непреклонные, слоги вонзаются в меня, как рыболовные крючки, и тащат сюда, где бы в этом отражённом мире мне не довелось скитаться. Они тянут меня назад, чтобы снова пришпилить к холодному, бесполезному куску стекла, где, даже проснувшись, Гарри меня – мать твою! – не увидит.
Бодрствуя, он отвлекается – слоняется вокруг или вкалывает, как домовой эльф, и я могу ненадолго сбежать, хотя на большом расстоянии от зеркал отражения становятся бледными и сонными. Впрочем, я умный пёс, а на всех магловских автомобилях есть зеркальца, поэтому, если я держусь дороги, отправляюсь в путь очень, очень рано и бегу изо всех сил, я могу...
Я могу оказаться мучительно близко к Гримольд-плейс до того, как новый рывок вытащит меня обратно в густеющий сумрак спальни Гарри его затруднённым дыханием и моим непроизнесённым именем, как портключом. И вот я вновь заперт на ночь под стеклом, пока он не перестанет метаться в своей чертовски маленькой кровати. Всего два или три раза понадобилось, чтобы осознать полную тщетность попыток продолжать этот ежедневный ритуал побегов и возвращений.
Да, слушайте: Сириус Блэк, бессердечный грёбаный ублюдок, хочет прекратить эту забаву и бросить своего бедного крестника, который останется один-одинёшенек, запертый в этом магловском дурдоме. Да, это я хочу свалить отсюда и бросить ребёнка – такого бледного, потного, сражающегося во сне с кошмарами, ребёнка, у которого нет никого, кто бы любил его и охранял, пока он спит. Видимо, это я, – мне никого не обдурить.
На это адски больно смотреть. Хотя бывает такое не каждую ночь. Иногда он ухитряется заполнить себя до краёв бесконечным Сириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусири усириусириусириусириусириусириусириусириусириусириуссириусириусириусири усириусириусириусириусириусириусириуссириусириусириусириусириусириусири усириусириусириусириуссириусириусириусириусириусириусириусириусириусири усириусириусириусириусириусириусириусириус и для кошмаров не остаётся места.
В такие ночи он лежит, напряженно выпрямившись, и, хотя он тих и бледен под слишком тонким одеялом, исполосованным лунным светом, мне кажется, что внутри своего сна он перекатывается туда-сюда. Он лежит ровно и неподвижно, но голова мечется по подушке, так что тонкое горло ритмично пульсирует, а мягкие как пух волосы, прилизанные потом и статическим электричеством, беспорядочно липнут к голове.
И я знаю, что сон для него – очень тяжелая работа. Знаю, что утром он проснётся опустошенный, с серыми губами, но не могу этому помешать. Я не могу разбудить ни его, НИ его отражение, для меня нет места на чёртовом осколке кровати, и всё, что я могу – это расхаживать в пределах своей отражённой клетки и слушать, как он мысленно произносит моё имя. Бесконечно.
Я почти ненавижу его в такие ночи, но что я могу сделать? Трясти его отражение? Кричать на него? Стащить с отражения одеяло и, чёрт побери, свалить на пол его постель? Я не могу помешать спать реальному Гарри. Фактически, это вообще бы ничего не дало, – и только поэтому я каждый раз быстро перестаю дергаться. Если я на самом деле всего лишь дух... Но я не хочу знать это наверняка.
Бывают и другие ночи, когда упрямая литания иссякает, и он так изнурён, что нам обоим удается отдохнуть. Мы засыпаем – и спим как убитые в тихие ночные часы: Гарри, лишь наполовину видимый из страны теней, и я в собачьем облике, в ногах его отражения – здесь я могу видеть обе.
Но в другой раз идёт настоящая война. Ненадолго умолкнув, Гарри вскоре начинает шёпотом умолять, возражать, вымучивая слова сквозь стиснутые зубы; его колотит, он бьётся с кем-то, шипит на парсалтанге и трущобном английском, а шрам кровоточит даже у его отражения.
Тут уже не до сна. Когда Вольдеморт запускает в него свои когти, ни один из нас не может ничего сделать, только ждать. Поверьте мне, я всё перепробовал. Я могу обнять его отражение, унять его дрожь, туго спеленать узкими простынями, но Гарри этого не почувствует. Я могу шептать, говорить, утешать, петь, кричать на отражение, умолять его, но Гарри не услышит моих слов. Я могу стащить отражение на пол и пнуть его маленькую узкую задницу, но это не прервёт сон, не освободит ни Гарри, ни его отражение.
Ни меня.
~*~
В самом начале, в первые дни, я был просто-напросто в шоке. Я бродил по зазеркалью словно призрак, которым и был, – сначала в Хогвартсе, где вымораживал каждое зеркало, в которое вступал, – оно становилось мёртвым, неподвижным. Но даже призраки не могли меня видеть, а люди на картинах застывали всякий раз, когда я наведывался к ним на холст.
Затем Гарри разбил зеркальце Джеймса, и я жутко взбеленился. На Гарри – за то, что тот рискнул своей глупой жизнью, вынудил меня следовать за ним, забыл про эти треклятые зеркала. Я кричал, и проклинал, и бесновался, и ругал его последними словами, а он... просто сидел на кровати или бродил по замку – сам как привидение. Словно что-то в нем – что-то очень важное – умерло. И так же, как в моём случае с картинами, классы и гостиные Хогвартса застывали, когда Гарри входил туда.
А затем я взбеленился на себя.
Ну а потом Гарри притащил меня сюда, и, увидев, где они его бросили, взбеленился уже на них. На каждого по очереди, когда они появлялись, один за другим, с еженедельными визитами. Он сидел с ними на кухне, заваривал чай и болтал о пустяках, пока Лошадиная Морда ожесточённо драила гостиную, а я изливал свою призрачную злобу на того члена Ордена, которому в этот раз выпала короткая спичка и сомнительная честь убедиться в том, что Гарри пережил ещё и эту неделю.
А потом пришёл Луни.
На этом я чуть не сломался. Видеть его лицо и знать, что он меня видеть не может, не чувствует мой запах, не ощущает моё присутствие, как бы я к нему ни стремился. Дементоры и то сердечнее.
Он ушёл, не глянув ни разу в зеркало, висевшее в прихожей. Он не видел, как я кричал и колошматил по стеклу, пока мои кулаки не стали кровоточить и не заледенели. Он просто прошёл мимо – утомлённый, осторожный и непреклонный; мой Луни, который никогда, никогда не сдаётся. Мой Луни, который стойко сносит проклятия, ханжество, предательство, нищету, ненависть, отставку и отчаянье, продолжая идти вперёд.
Идти вперёд. Через прихожую. К двери – и дальше. Прочь от меня.
В это ужасное мгновение я чуть снова не возненавидел Гарри. Но не смог – он выглядел таким жалким там, на кухне, когда мыл посуду после чая, а Лошадиная Морда сердито смотрела на него; таким маленьким и непреклонным, и в то же время – чертовски покинутым. Я не посмел.
Ведь Гарри поступил так же, как я, той ночью – безрассудно бросился спасать того, кого любил. Один из нас, вероятно, умер бы в Отделе Тайн – как бы всё ни повернулось, – конечно, это должен был быть я, и Гарри так и не понял почему.
Я держался подальше от зеркал в следующие визиты Луни. Потому что у меня не было сил примечать новые седые пряди. Не было сил отслеживать новые усталые морщинки, когда он улыбался Гарри. Потому что я не мог смотреть, как он уходит прочь, – мне хотелось самому разлететься на части, подобно зеркальцу Джеймса.
Я могу принять определённые истины, я должен принять их, потому что не могу изменить. Я мёртв. Луни – нет. Он оплакивает меня, но продолжает жить дальше, потому что обязан. Потому что он нужен Гарри. И Мерлин, как нужен...
Я могу принять это. Но никто не говорил, что я должен на это смотреть.
Отправлено: 13.05.09 10:30. Заголовок: ~*~ Он ведёт дневн..
~*~
Он ведёт дневник. Какой ещё мальчишка станет делать это, я вас спрашиваю? У мальчишек нет времени сидеть за столом и строчить страницу за страницей неразборчивым почерком в толстой тетрадке, оставшейся от школьного семестра, – они глазеют на девчонок, играют в квиддич, доводят младших братьев и придумывают к началу учебного года новые шалости. А еще у них есть задания на лето – чтобы пренебрегать ими, правила – чтобы их нарушать, и летние приключения – если мальчики достаточно ловкие, чтобы сбежать из дома.
Но у моего Гарри ничего этого нет. У него только сова, тетрадь, и ещё – сны. И, кажется, ничего больше.
Это моя вина.
Потому что для него я мёртв. Потому что бросил его в одиночестве.
Я знаю, что он там пишет. Мне не обязательно читать, чтобы знать это, потому что иногда он вырывает страницы и пытается заставить сову отнести их кое-куда – кое-кому, – но она лучше знает, что не стоит и пытаться. Скрип его пера так же притягивает меня, как и ночной шёпот.
Это моя вина.
Прокляни меня Мерлин.
Эта мысль застревает у меня в горле, когда я вижу его, вижу, как на глазах его отражения блестят слёзы, которым никогда не упасть, как бы часто они ни выступали – по крайней мере, пока он бодрствует. Эта мысль, немое чувство вины.
– Мне так жаль, Гарри, – говорю я, и, как обычно, слова пусты и мелки, они так же безжизненны, как палочка, которая осталась со мной и за Завесой. Тень без праха, в который могла бы вернуться, и это – нож, проворачивающийся в сердце. Но... неужели он засомневался? Прямо посередине слова перо задрожало и уронило одну-единственную каплю чернил...
Я не уверен, что у меня всё ещё есть сердце, но знаю: сейчас оно бьётся прямо в горле, когда я смотрю в его глаза – глаза Лили на лице Джеймса, за которыми – мой Гарри, и никто иной. Как раз сейчас он поднимает взгляд от тетради и смотрит прямо в зеркало. Словно услышал меня. Словно почти может меня видеть!
Мгновение спустя его отражение плюхается на задницу, а я стою, прижавшись к ледяному стеклу, луплю по нему кулаками и выкрикиваю его имя – зазеркальный пузырёк с чернилами опрокинут и роняет отражения капель мне на ноги.
Он делает вдох. Я не дышу.
Затем Гарри вздыхает, встряхивает головой и продолжает писать. Его чернильница там, где он её оставил – ещё полная слов, которые я не смогу прочесть. Ещё полная тем, чем я должен был стать для него, но так и не смог. Моя рука падает на стол, пальцы окунаются в чёрный ручеёк.
Мне так жаль, Гарри, – пишу я на пустом листе. Слова жирные, чёрные, а завитушки кончаются отпечатками моих пальцев. – Я люблю тебя, пожалуйста, прости меня! – Но я вне комнаты. Вне времени. Снова. В реальном мире он переходит к следующей странице, на которой мои испачканные пальцы не оставили следа.
Гораздо проще пережить это, будучи собакой. Или её призраком, без разницы.
~*~
Я просыпаюсь под кроватью от звука своего имени. Я могу его слышать, чувствовать, как обычно, но сегодня что-то изменилось. Это не тот сухой, как лист, шёпот дементора, к которому я привык. Он налит соками. В нём есть сердце.
Я чувствую запах пота. Я чувствую запах слёз, но не тех, что вызваны ночными кошмарами. Я чувствую запах секса и чувствую запах магии. Кровать в отчаянном ритме скрипит над моей головой, а его низкий, жаждущий голос обхватывает меня моим собственным именем – словно лаская грубой, мозолистой рукой.
И у меня у самого встает, пока я выбираюсь из-под шаткой кровати.
На него падает лунный свет из окна, льдисто-белый. Он отбросил ногой одеяло, рука – в трусах, и внезапно тот факт, что на нём нет пижамы, рвётся ко мне с кровати – с каждым неуклюжим движением сведённых пальцев, работающих локтей, раскинутых коленей, с каждым судорожным вдохом. Он зажмурился изо всех сил, но не спит, я уверен. Какая напряженная, мучительная жажда сжимает это горло, выгибает дугой рёбра и ключицы, у которых залегли глубокие тени. Губы прикушены, но я всё-таки слышу слова.
Сириус коснись меня Сириус приди Сириус люби меня Сириус желай меня Сириус коснись меня Сириус вернись ко мне Сириус прости меня
Мои кости слышат это, моя кровь слышит это. Моя тень слышит это и содрогается.
Сириус коснись меня Сириус приди Сириус люби меня Сириус желай меня Сириус коснись меня Сириус вернись ко мне Сириус прости меня
Мой член слышит это. И жаждет.
О Мерлин. Как это вообще возможно, что я так сильно хочу его? Это Гарри. Мой крестник. Мой крест... Мой Бог.
Его руки скользят ниже, пальцы уходят вглубь за яички, оттягивают изношенную ткань, и теперь я могу урывками видеть его член; он ритмично мелькает, блестящий и тёмный. Как фимиам, от него поднимается запах: мускус и отчаянье, и я размазываю себя по стеклу, прижимаюсь, чтобы быть ближе.
Сириус коснись меня Сириус приди Сириус люби меня Сириус желай меня Сириус коснись меня Сириус вернись ко мне Сириус прости меня
Его пальцы теперь вбиваются внутрь, трусы спущены ниже яичек, – пальцы ритмично двигаются под тканью, а другая рука стискивает... почему он не трогает другой рукой член? Видно же, как с его кончика капает на живот, он словно умоляет: давай-ласкай-соси-глотай! – но Гарри прижимает руку к груди, и...
И внезапно я понимаю, что у него там.
Потому что второе такое же было у меня в кармане, когда я падал за Завесу. Потому что я целыми днями кричал в него и не видел ни отклика, ни даже собственного отражения в его омертвевшей глянцевой поверхности. Потому что я убил его, убив свою палочку и самого себя. Без разницы – мои пальцы отыскивают в кармане его хладный труп. Потому что Гарри прижимает его разбитого товарища к сердцу, и острый край обагрён кровью из пальцев, как будто от этого что-то изменится, и он думает обо мне и о нём такое, а я слушаю Гарри и хочу его, и хватаю свой собственный член, вытаскивая его из-под мантии, пока Гарри заполняет себя пальцами, представляя, что это я внутри его, и...
Он выгибается на кровати, крик заперт за стиснутыми зубами. Сперма струёй вылетает из его дёргающегося члена, забрызгивая живот, грудь, лицо, рисунки на стене. «Сириусссс!» – выдыхает он, а я больше не могу...
Оргазм вырывается из меня, как кусок моей души, и стеклянный барьер запотевает оттого, что я выдыхаю имя Гарри в конвульсиях в моём мрачном уголке ада. Мёртвые не могут чувствовать ничего подобного, и минуту или две я гадаю, не потому ли это, что я не умер должным образом в первый раз. Затем потрясение проходит, и я, задыхаясь, приникаю лбом к ледяному барьеру.
Зеркало, зажатое в руке Гарри, скользит по животу, и кровь из пальцев смешивается со спермой. Я представляю, как эта смесь полосами покрывает поверхность маленького зеркала, и гадаю, что эта первобытная магия, исходящая от такого вот мальчишки, сможет сделать с законами жизни и смерти...
Но когда я достаю собственное зеркало, оно по-прежнему тусклое, серое и безжизненное.
Чёрт.
– Сириус, – говорит он, прижимая испачканное зеркало к губам, – Сириус, мне так жаль... – Его голос резонирует во мне, как колокольный звон, как оглушающее заклятие или как Круциатус, совершенный настолько, что разрушает один-единственный нерв. Его губы дрожат, и я чувствую это. – Мне так жаль, так жаль...
Он никогда не говорил этого раньше, хотя и ежу было понятно, что думал. И теперь я хочу стрясти эти слова с его губ, молча поцеловать их, слизать дочиста всю кровь, сперму и чувство вины. От стекла, дымясь, поднимается такой пронизывающий холод, что мне кажется – мои глаза наполняются снегом, но сквозь туман я замечаю движение на столе подо мной.
Когда я наклоняюсь посмотреть, что там, бесполезный инстинкт заставляет меня стиснуть и выхватить из рукава палочку. Он оставил свой дневник открытым как раз под зеркалом. Страница заполнена его круглым, неровным почерком, но новые слова прорисовываются поверх них, наискось, через всю страницу. ...янем итсорп, атсйулажоп, ябет юбюл Я, жирные слова извиваются по всей странице, и каждое кончается расплющенным, грязным чёрным завитком: ирраГ, ьлаж кат енм
– Смотри, Гарри, – вырывается у меня потрясённый хрип, потом громче – крик, которому плевать, рухнет ли от него эта паршивая комната, – Гарри, вставай, чёрт побери, и ВЗГЛЯНИ НА ЭТО!
Но нет. Он свернулся клубком – уснул или тоскует, а у меня не осталось никакого, к дьяволу, терпения. Не сейчас – когда я могу ВИДЕТЬ ответ, прямо здесь же, где я писал его, в этом пустом грёбаном отражении, в котором я обитаю...
Отражение.
Осознание обрушивается на меня, как ведро ледяной воды. Я поворачиваюсь на каблуках, в два шага пересекаю крошечную комнату и изо всех сил тяну отражение Гарри, распрямляя его, принявшего позу эмбриона. Его лицо расслабленно, пот начал высыхать, равно как потёки крови и спермы на молочно-белой коже. Он всё ещё стискивает зеркальце – прижимая лицевой стороной к животу. Стекло отлипает от кожи с влажным звуком, и мне стоит определённых усилий убедить Гаррино спящее отражение позволить мне забрать зеркало из крепко стиснутых пальцев.
Рука тут же начинает искать пропажу, он стонет, пугая меня и в то же время вызывая ликование, – он реагирует. На МЕНЯ! Я мог бы кричать от радости, но какой-то инстинкт заставляет молчать и действовать быстро. Я вкладываю своё собственное мёртвое зеркало в его ищущую руку и снова нежно сворачиваю Гарри, укладывая на бок. Лицом к стене, сжавшегося и дрожащего, и...
Нет, кровать вовсе не так мала, если я могу обхватить его и прижать к груди.
Отправлено: 13.05.09 10:34. Заголовок: ~*~ На следующий д..
~*~
На следующий день они отправили его на улицу – дёргать сорняки в их стерильной, кастрированной пародии на сад. Я возмущён, что Гарри, стоящий дюжины таких, как они, должен работать будто домовик, но всё же скорее поддерживаю эту идею. Всё, что позволяет ему покинуть эту комнату, в которой маячат тени обносков и мусора Жиртреста Младшего, – на пользу в такие дни. По крайней мере, на улице можно дышать, видеть солнце и ощущать на лице дуновение ветерка. Это не вполне свобода, но до того, как лето кончится и Орден наконец выкупит его из этой тюрьмы, это лучшее, что нас ждёт.
Я спустился вниз посмотреть на него. Окно кухни немного мутное, поэтому отражения в нём более плоские, чем в настоящем зеркале, но, если честно, призраки солнечного света и ветра мне тоже полезны. И пока Гарри здесь, отраженный в стекле вместе со мной, всё не так плохо.
Я взял с собой его дневник и разбитое зеркало. Я ощущаю вес тетради в своей руке – будто обвиняющий взгляд друга, который тебе доверяет. Я знаю, ему бы не хотелось... Ну, я думал, что ему бы не хотелось, до прошлой ночи. Однако теперь мне начинает казаться, что он намеренно оставляет его перед зеркалом. Он даже не прячет его, когда приходят члены Ордена (несмотря на их просьбы он не пишет им писем, и они должны проверять, всё ли с ним в порядке), но никто из них никогда не спрашивает, а он сам он объяснять не собирается.
Итак, я украл отражение дневника. Насколько я знаю, декорация в зеркале наверху могла уже восстановиться, вырастив замену, но, как только я выпущу из рук эту потёртую тетрадь, чёртова штуковина исчезнет. Точно так же картина, если её уронить, рефлекторно пытается вернуться к нарисованным художником линиям. Всё возвращается на шаг назад, как если бы я ничего не двигал – так происходит обычно, когда я перемещаю предметы в моём зеркальном мире. Но... Я думаю о переговорном зеркальце, лежащем в кармане, вибрирующем от магии и удивительно живом, и я уже не так уверен. Оно со мной с тех пор, как я подменил его моим – мёртвым, и это вселяет надежду.
А надежда наводит меня на мысль. Мысль о том, что я, в конце концов, не так уж бесполезен для Гарри. Что именно теперь, больше, чем когда-либо, я могу служить мальчишке поддержкой, чёрт возьми. Что надо как следует, к дьяволу, заглянуть к нему в голову, пока ещё не поздно, и это должен сделать кто-то, кто Гарри не презирает.
Взгромоздившись на изгородь, я открываю последнюю запись.
«Должно быть, я схожу с ума». – Я гляжу на тощего до прозрачности мальчишку, дёргающего траву и сорняки под кустами гортензии, и гадаю, знал ли я в его годы такие слова.
«Я не думаю, что это сон, – повествует его нетвёрдый почерк, – это не то, что было в прошлом году в Хогвартсе. Я извлёк урок. В любом случае, я думаю, что ему вряд ли нравится то, что он видит у меня в голове». Более чем прискорбно, но сомнений, кто этот «он», нет. «Фокус не в том, что нужно очистить моё сознание. Снейп ошибался, потому что ничто не может оставаться совершенно пустым, правда?»
– Ничто, кроме Снейпова крошечного чёрствого сердечка, – отвечаю я, срывая пожевать длинную травинку. Стебель хрустит на зубах, хотя я едва чувствую тень его вкуса. Я грызу его яростнее.
«Каждый вечер я очищаю своё сознание, как велел Снейп. Таким образом, знаешь ли, я очищаю его от всего, кроме одного. Кроме этого мига падения. Кроме Завесы. Это единственное, что остаётся у меня в голове, и я чувствую, что она заполняется этим, пока в ней не остаётся места ни для чего другого. Особенно для вольдеморта». – Он пишет имя с маленькой буквы, и, просмотрев страницу, я вижу, что всегда – только так, и даже зачёркивает слово и пишет заново, когда забывает об этом. Маленький бунт против собственного личного монстра, полагаю, но если ему от этого лучше, то я только за. Я мысленно делаю отметку – не забыть, вернувшись, зачеркнуть заглавные «С» во всех снейпах.
«вольдеморт, – пишет он снова, и я смеюсь. – Я думаю, он прекратил попытки, когда я начал контролировать свою память. Знаешь, если в детстве тебя лишают телевизора и комиксов, ты учишься воображать чудесные вещи. Я превратил Пожирателей смерти в кроликов и цыплят - и взорвал их, в поросят – и наслал на них волков. А одно время я превращал их всех в дым и выдувал в арку.
Знаешь, он не мог меня остановить. Он пытался сделать так, чтобы мне снилось то, что я знаю: Дамблдор, члены Ордена, та часть пророчества, которую ему так и не удалось услышать, – но у него ничего не вышло. Арка слишком велика, чтобы он смог её сдвинуть, и он не в силах меня разбудить. Знаешь, я думал, что мог бы и его туда швырнуть. Мог бы схватить его за горло, и ему бы пришлось пройти сквозь неё, – это было бы так же легко. Я думаю, именно поэтому он перестал лезть ко мне. Он боится увидеть, что случится, если мне это удастся».
И да, на минуту я слегка пугаюсь; Гарри, знающий, что такое арка, что она делает, способен швырять людей в этот поглотивший меня бесконечный пищевод? Вот он сидит на пятках на другом конце сада, сняв слишком большую, слишком поношенную футболку, и неяркий солнечный свет пересчитывает его выступающие ребра. Он не выглядит убийцей. Бывает ли у убийц кожа цвета свежего молока, с лёгким намёком на карамель там, где короткие рукава всё лето оставляют его руки обнаженными? Будет ли убийца вытирать пот со лба тыльной стороной ладони, оставляя пятна земли под влажной челкой? Разве убийца пьёт из шланга такими нежно-розовыми губами, и волна глотков проходит по его изящному горлу?
Если кто и выглядит убийцей, так это я, хотя убить у меня не вышло ни разу — как я ни старался. В самом деле, странно. Люди слишком часто убивают; можно подумать, это легко.
Но не для Гарри. И только теперь я задумываюсь над тем, что он сказал. Он никогда не отправляет их за завесу в облике волшебников, не так ли? Даже самого Вольдеморта, – если уж кто-то из призраков, приходящих во сне, заслужил такой конец, то это он. И неважно, насколько Гарри чувствует себя истерзанным, загнанным, опустошенным, неважно, насколько он ненавидит их, – он не посылает в Арку людей. Теперь я знаю что-то очень важное о его душе и сердце – то, чему я рад найти доказательства, хотя никогда не сомневался по-настоящему. И сейчас я могу оценить его стойкость, его упрямство, его прямоту, гриффиндорство до мозга костей перед лицом этого ублюдка-убийцы. Я горжусь, Мерлин, как я горжусь им!
И будто в ответ на мои мысли, дневник продолжает: «А я и не стал бы этого делать. В самом деле, не стал бы. Он не принадлежит тому миру. Он этого не заслуживает. Дамблдор был прав, когда говорил, что простое убийство вольдеморта не принесёт удовлетворения. Он должен понять, чем заплатил, прежде чем заплатит. Он должен узнать, что это значит на самом деле. Иначе это не значит ничего. Просто ещё одна смерть на ещё одной войне, которая ничего не изменит. Нельзя допустить, чтобы всё пропало даром».
– Да, так не будет! – говорю я. Не потому, что ему нужно это слышать, но потому, что, клянусь бородой Мерлина, мне нужно это СКАЗАТЬ! Я умер за это, оставил Луни одного ради этого, похоронил лучшего друга и вдребезги разбил свою жизнь. Всё это не должно пропасть даром. Не для меня.
Гарри оборачивается и смотрит через плечо, прямо в кухонное окно, где я сижу на отраженной изгороди с дневником на коленях. Внутри у меня всё сжимается, а потом – ещё раз, когда он шарит в кармане брюк. Я знаю, что у него там – отражение этого предмета вибрирует у меня в кулаке, пока пальцы Гарри гладят его. Я задерживаю дыхание, гадая – Гарри тоже чувствует это? Но он так и не вынимает своё зеркальце и через некоторое время возвращается к сорнякам. А я возвращаюсь к его тетрадке, притворяясь, что ничуть не разочарован.
«Этой ночью, почувствовав, что вольдеморт приближается, я встал рядом с аркой и долго прислушивался. Шепот становился все ясней и ясней. – От этих слов холод пробежал по моей спине. – Перед тем, как проснуться, я наконец понял, о чем они спрашивают. Миллионы голосов одновременно шептали один и тот же вопрос, и я знал, что должен бежать прочь тотчас, как услышал его. Потому что тот, кто желает тебе добра, никогда о таком не спросит».
«Я иногда возвращаюсь к этому сну – теперь, когда знаю, как это сделать. – Я заметил, что тут – вместо обычных каракулей – почерк стал очень аккуратным. Возможно, он решил, что мысли, так точно сформулированные и так тщательно записанные, не столь безумны. – Я возвращаюсь и слушаю, что они шепчут, но не могу позволить себе ответить. Это как игра, понимаешь? Как один из глупых тестов, придуманных Снейпом, только без его правил, из-за которых я проигрываю. Они бы не спрашивали, если бы заранее не знали ответ. А если они знают, что я хочу, то я не хочу знать ставки в этой игре».
– Итак, мой дневник... – теперь я читаю вслух, потому что иначе этот ужас никак не укладывается в голове. – Схожу ли я с ума? Отчаянный, безответственный, эгоистичный, помешанный на героизме, как все говорят? – И здесь текст обрывается.
Я смотрю в сад, сердце в горле скачет стадом тестралов. Гарри – бессознательно, до боли красивый – тянется навстречу солнцу, и это почти невозможно вынести.
– О, Гарри, нет! – говорю я ему, сердце ёкает от воспоминаний об этом шепчущем Хоре. Бесконечный шелест обещаний и лукавых намёков, бархатной лжи – эти шепоты почти вытесняют воздух, пока ты падаешь прямо сквозь... – Не позволяй им добраться до тебя, даже не сомневайся – или они победят.
Но он не слушает. Меня, по крайней мере. Он пристально смотрит через плечо на ворота сада. Мне их отсюда не видно, но выражения его лица достаточно, чтобы понять, чья тень, длинная и скользкая, падает на траву. Жиртресты, и старший и младший, оба в доме – с кондиционером и телевизором, и даже Лошадиная Морда в худших своих проявлениях не вызывает у него такой ненависти. Это может быть только Снейп. Простите, мне следует сказать «снейп».
– Ну, мистер Поттер, – язвит сальноволосый ублюдок, – я и отсюда вижу, что ваши руки в целости и сохранности, следовательно, должен предположить, что отсутствие корреспонденции от вас – следствие либо дислексии, либо ещё более выросшей самовлюблённости. Хотя я не думаю, что последнее вообще возможно.
Если бы этот проклятый Хор со всем своим шёпотом был под рукой, я бы, вероятно, продал-таки душу, чтобы единственный раз вцепиться в Снейпову бледную костлявую, задницу. Но мой Гарри только вздыхает, утирает лицо скомканной футболкой и собирается впустить ублюдка в сад.
– Я могу приготовить чай, – говорит он, направляясь к кухонной двери, и гигантская летучая мышь следует за ним по лужайке. – Хотя здесь только «Эрл Грей».
– Насмотревшись на ваши навыки в зельеварении на протяжении последних пяти лет, Поттер, – отвечает Снейп, истекая злобой, пока Гарри ныряет в свою замаранную футболку, перед тем как открыть дверь кухни, – я вынужден отказаться. Я явился сюда не ради чая и не ради вашего общества, которое вряд ли может сойти за приятное. Я здесь только по одной причине – установить, что вы ещё не покинули сей бренный мир, хоть и высокомерно отказываетесь коснуться пером пергамента, несмотря на инструкции... – Часть фразы обрубается захлопнувшейся дверью.
Найти в доме отражение, внутри которого я могу следовать за ними, – минутное дело. У Гарри чайник всегда без единого пятнышка, поэтому я могу расположиться там, но от кривизны поверхности начинает кружиться голова. Я направляюсь к зеркалу в прихожей, сразу за кухонной дверью, но они уже поднимаются по лестнице. За Снейпом, как гротескный шлейф невесты, волочатся тщательно сконструированные обвинения. Готов поклясться Годриком, он ночи напролёт обдумывает эти фразочки, когда нормальный мужик с горячей кровью в жилах подрочил бы – и крепко заснул после этого.
– Нет, сны прекратились, – врёт Гарри Снейпу, пока я пытаюсь поймать их в зеркале спальни. Надо сказать, лжец из моего Гарри никакой, поэтому просто удивительно, как ему удаётся изобразить смесь усталого раздражения, скуки и невинной дерзости. Но она настолько совершенна, что обманула бы даже меня, не будь я свидетелем его ночных страхов последние четыре недели.
Глаза Снейпа блестят, а я прикусываю язык, когда он хмурится, глядя на Гарри поверх своего носа. – Следует предположить, это означает, что Тёмный Лорд находит ваше летнее времяпрепровождение, посвящённое исключительно жалости к себе, столь же скучным, сколь и остальные члены Ордена, – произносит он. – Зная вас, логичнее предположить именно это, нежели допустить мысль, что вы прилагаете усилия, дабы не впускать его в сознание.
Ярость задерживается в моей глотке лишь на полсекунды, и я приникаю к ледяному стеклу, затуманивая его грозным рыком: – Тебе это нравится, да? Думаешь, он ничего, к чёртовой матери, не стоит без тебя, не может разобраться со своими мозгами без твоих так называемых уроков, ты, садист гребаный?
– Я думаю, вы правы. – Спокойствие в голосе Гарри охлаждает меня. Смирение, вот что это такое, капитуляция, но не перед Снейпом. Мы оба глядим на него во все глаза, Снейп и я, но Гарри отворачивается, его взгляд блуждает где-то далеко за оконным стеклом. Он кажется усталым, даже побежденным. Молчание затягивается, и когда он поворачивается снова, губы его слегка улыбаются, а глаза – нет. – Должно быть, ему скучно со мной. Не могу представить, почему бы ещё он никогда... – он замолкает, пожимая плечами.
В ознобе я понимаю, что Гарри говорит вообще не о Вольдеморте.
– И вы полагаете, что это оправдывает ваш отказу продолжать ежевечерние упражнения в окклюменции? – Снейпа внезапно охватывает ярость. – Неужели вы мало заплатили за свою беспечность, Поттер?
– Ты, мерзкий идиот! – Я швыряю тетрадь на стол и ударяю обоими кулаками в стекло. Я слишком разъярен, чтобы подумать об ожоге. – Как ты СМЕЕШЬ использовать меня против него, когда именно ТЫ дурью маешься, вместо того, чтобы посмотреть ему в глаза и выяснить, через что он проходит ночь за ночью? Ты не можешь научить его защищаться, но можешь стоять здесь и бить в его больное место, чтобы чувствовать свою значительность, не так ли, Сопливус? Ты, слизеринец, ползающий на брюхе ЖОПОЛИЗ!
Спина Гарри напрягается. Он поворачивает голову, совсем слегка. Недостаточно, чтобы посмотреть прямо в моё зеркало, но довольно, чтобы бросить мимолётный взгляд – на случай, если моя тень действительно там. Я сотни раз замечал, как он делает это. Но я ещё никогда не видел, чтобы он действительно поймал мой промельк. Я никогда ещё не видел, чтобы его лицо внезапно побелело, а губы приоткрылись от изумления, нежно, испуганно блеснули зубы, и в робкой надежде он не издал ни звука; никогда ещё не видел его потрясенным настолько, что он и дышать забыл.
– Поттер! – Гарри вздрагивает на стуле, когда Снейп нависает над ним, пристально вглядываясь в лицо. – Что случилось?
– Н-ничего, – сглатывает он. Я лезу за своим зеркальцем, а он делает ещё попытку. – Ничего, профессор.
– Не смотри на меня, – говорю я ему, касаясь губами поверхности. Онемевшие пальцы, стиснувшие края зеркальца, покалывает: они возвращаются к жизни. – Смотри ему в глаза. Смотри ему в глаза и думай только о том, что говоришь. Я вижу, как его пальцы сжимаются – как раз на том кармане, в котором лежит зеркальце. И он не отводит глаз, даже когда Снейп нагибается и прямо в лицо рявкает:
– Я не верю тебе.
Гарри пожимает плечами:
– Это ваши проблемы.
Я мог бы зааплодировать, если бы не боялся снова отвлечь его. Лицо Снейпа приобретает сногсшибательный меловой оттенок с двумя пылающими, словно боевая раскраска, отметинами на щеках, но, прежде чем ему удаётся выдать одну из своих хорошо отрепетированных тирад, дверь в комнату Гарри распахивается.
– Парень! Ты нужен на кухне, – гудит Жиртрест Старший. – Скажи ему, чтобы сейчас же ушел. Гарри переводит дыхание, а сердитый взгляд Снейпа меняет направление. Секунду я гадаю, не придётся ли мне выслушивать очередную отповедь сальноволосого ублюдка, но, очевидно, он счел неразумным тратить своё «остроумие» на магла. Снейп умело фыркает и вытаскивает палочку из рукава, чтобы аппарировать.
– Вот ещё! – Жиртрест, сотрясаясь от рёва, протискивается в дверь и тычет пальцем в Снейпа. – Мне не нужны здесь эти штуки!
– Дядя Вернон, профессор Снейп как раз собирался...
– Извините? – Снейп смазывает попытку Гарри успокоить дядю. – Вы ко мне обращаетесь, разжиревшая ошибка естественного отбора?
– Петунья сказала, что нам придётся позволить вашему брату присматривать за маленьким уродом, но я не намерен терпеть ваши трюки в своём доме, вы меня слышите? – Своей багровой тушей и брызжущей слюной Жиртрест заполняет всё возможное пространство в комнате. – Никаких свиных хвостиков, летающих автомобилей, гигантских языков, порядочных людей, парящих как воздушные шары, дементоров, НИКАКОЙ ЧЕРТОВОЙ МАГИИ! – Его жирный палец вонзается как раз между пуговиц Снейпа, заставляя того сделать как минимум шаг назад. – Мы так договаривались, когда мальчишка вернулся, и я не желаю, чтобы вы махали здесь своей чертовой палкой, или можете забирать его прямо сейчас туда, откуда пришли!
Гарри громко вздыхает, упреждая ответный крик Снейпа. – Я сейчас спущусь на кухню, – произносит он, обращая свою неубедительную отговорку к спальне, и залезает на кровать, чтобы обойти стоящую нос к носу парочку.
Ужасно хочется последовать за ним – меня не особо заботит, что эти два экскремента наговорят друг другу, но любопытство исследователя удерживает меня в комнате. Я не могу решить, что меня больше обрадует – лицезрение того, как Снейпом будет командовать жирный глупый магл, или момент, когда упомянутый жирный магл осознает, что волшебник, на которого он кричит, держит в руках смертоносное оружие.
Смертоносное оружие. Крайне смертоносное. Очень мощное. Костяк всей магии волшебника, пока и волшебник, и палочка живы...
Всё случается чуть ли не до того, как я успеваю об этом подумать. Прыжок через всю отраженную комнату, толчок, опрокидывающий Жиртреста Отраженного, – и я выхватываю это смертоносное оружие из отраженной руки Снейпа. В реальной комнате сова Гарри вскидывается в клетке, а Снейп проглатывает конец выкрикиваемого слова. Он хватает правую руку левой и с подозрением пялится на палочку, всё ещё зажатую в бескровных пальцах. Его отражение всего в дюйме от меня, пустая рука вслепую шарит в воздухе рядом со мной, а злые черные глаза прочесывают комнату в поисках источника конфуза.
Я сую труп своей палочки в руку отражения и направляюсь к двери, по дороге ещё раз хорошенько пнув Жиртреста. Я не могу рисковать тем, что Сопливус поймает мой промельк в зеркале. Этот сальноволосый ублюдок всегда обладал талантом подмечать детали, которые ускользают от остальных, и одно я знаю так же твёрдо, как собственное имя: если Снейп поймёт, до чего я докатился и на какое обречён существование, он лопнет от самодовольства. Он подумает, что для типов вроде меня это лучше, чем Азкабан. И пусть это кажется эгоизмом, но я скорее откажусь и от этого подобия жизни, чем доставлю скользкому ублюдку такое удовольствие.
Я чувствую его взгляд на стекле, которое только что покинул, такой же тяжелый, как взгляд, упирающийся мне между лопаток, но не могу перестать ухмыляться себе под нос, когда устраиваюсь в зеркале прихожей и взмахиваю своей новой палочкой. У него никаких шансов заметить то, чего здесь нет, как бы пристально он не глядел. Даже он не может заглянуть во все отраженные углы.
Я слышу, как Гарри на кухне говорит «Да, мэм» Лошадиной Морде, и с улыбкой располагаюсь поудобнее, ожидая, когда Снейп прекратит пререкаться с Жиртрестом наверху. Я пытаюсь представить, что будет, если я последую за отражением Сопливуса туда, где оно начнёт становиться туманным, – он и не заметит, как его настигнет Чирейное заклятие. Я чувствую, как живая палочка снова согревает ладонь, и мне не так уж трудно представить, что она может остаться у меня до следующего раза, когда Снейп снова бросит взгляд в зеркало. Представлять себе его выражение в этот момент – самое большое развлечение за долгое время.
Отправлено: 13.05.09 19:57. Заголовок: *расчитывает свое вр..
*расчитывает свое время так, чтобы и тут остаться и хоть чуток отоспаться* Я не в курсе, но, вроде где-то был конкурс и нас теперь активно заваливают с него работами Это жутко приятно, но время... как всегда - не на нашей стороне
Отправлено: 15.05.09 09:56. Заголовок: Глава вторая – Пр..
Глава вторая
– Произнеси моё имя, Гарри.
Вместо этого губы сжимаются ещё твёрже. Гнев, ненависть, ярость вспыхивают в глазах, никогда не напоминавших Джеймсовы. Изорванная завеса трепещет за Гарри и (не)призраком – он шепчет, просит, тянет руки, соблазняя совершить ошибку Орфея. Но мой Гарри, мой умный, упрямый мальчик, не обернётся, не посмотрит молящему духу в глаза, не выдохнет ни звука из имени, удерживавшего меня так близко к нему всё это время.
Но мысленно он произносит. Его спасательный трос/мантра/белый шум заполняет мое сознание до наэлектризованных краёв, как и во все минувшие ночи. Только теперь я знаю, как попасть внутрь. Моё имя и палочка Снейпа впускают меня в терзающий Гарри сон. Скользящие, повторяющиеся звуки устилают путь, отчаяньем и неверием прорисовывают вход. Даже мигающая надпись «Вход для Сириуса» не высветила бы его четче. Снейпова палочка, доставшаяся мне от мастера легилименции, открывает все засовы и показывает скрытый проход во тьму одиночества Гарри.
Мне не нужно долго раздумывать.
Полагаю, Вольдеморт умён, на свой садистский манер, но не знает меня настолько, чтобы полностью имитировать. Я точно не был таким тощим, потрепанным и изможденным и мой голос никогда так отчаянно не завывал, когда я произносил имя Гарри. Моя рука никогда так не тряслась, и мне хочется просто зажмуриться от отвращения, когда я смотрю на эти сломанные, зазубренные ногти, которые сейчас почти касаются Гарри – они достаточно близко, чтобы его напряженная, дрожащая шея покрылось мурашками. Я уверен, что мои глаза остаются серыми, не вспыхивая в глубине злобным багровым, – каждый раз, когда Гарри отказывается повернуться, взглянуть, признать «мой» голос.
Ублюдок играет на чувствах, – серебристое мерцание, тонкий призрачный голос, в котором настойчиво звучит обещание и надежда, и этого почти-почти хватает, чтобы перекрыть бесконечный вопрос Хора. Он думает, что разгадал «число Гарри», думает, что может использовать скорбь и сожаление, и это едва слышное предложение взять верх над своим врагом, а в качестве проклятья получить то, что ты всегда хотел, и потом – счёт за это.
Но Вольдеморт не знает, как много ночей Гарри проводит здесь, заучивая бесконечное, неизменное предложение. Тот-Кто-Выбрал-Самое-Глупое-Имя всей своей Высокой Слизеринской Мелодрамой добился не большего успеха, чем если бы украсил моё изображение цепями и назвался Джейкобом Марли*. Мой крестник поведётся на призрака-мима не больше, чем на искушение Хора.
Но эта борьба дорого ему обходится. Я вижу его руку с палочкой – пальцы побелели и дрожат, сжимая дерево. Багровый росчерк шрама на бледном лбу – как ярлык. Гарри смотрит на верхний рад амфитеатра, бескровные губы сжаты, взгляд твёрд. Если я сделаю два больших шага влево, этот лихорадочный пристальный взгляд упадет прямо на меня. Но инстинкт подсказывает мне замереть, прячась в сумраке сна. Не стоит отвлекать его, говорю я себе. Гарри может увидеть меня, но тогда сможет и идиот, мельтешащий и хнычущий позади него. Не хотелось бы сейчас лишиться преимущества, правда?
Левая рука Гарри судорожно прижата к груди, вдавливая в обнаженную кожу пониже ключицы что-то квадратное и плоское. Я подношу украденное зеркало – разбитое, но живое – к губам и шепчу в него: «Ах ты умный мальчик».
Он вздрагивает, губы вспыхивают от удивления: он прекращает кусать их. В глазах вспыхивает моё имя, и их взгляд останавливается на мне – Гарри наконец видит меня. У меня подпрыгивает сердце – как чертовски долго я ждал этого «наконец»! Но я прижимаю зеркальце к губам и говорю: «Ш-ш-ш! Ни слова!»
Он не кивает, но пальцы в ответ сжимают зеркальце. Он следит за мной только глазами, а я скольжу вдоль стены в поисках наилучшего места, откуда ударить по моему призрачному двойнику.
Искушение швырнуть ублюдка в Арку, признаюсь, необоримо. Он расположился с совершенно издевательской точностью: для этого не понадобится даже непростительного. Но нечто в глазах Гарри останавливает меня. Как будто бы даже в его сне у меня нет права убить Вольдеморта. И, поскольку это сон Гарри, а я влетел сюда, исключительно повинуясь инстинкту, – кто я такой, чтобы спорить?
Однако, поскольку он явился в это место, притворяясь призраком, я могу изгнать его как любого настоящего духа; росчерк палочки светится жидким золотом, и я кричу: «Exadigo!» – «изыди». Испуганное, разгневанное привидение бешено вращается, съеживаясь с воющим свистом выкипающего чайника, после чего исчезает, оставляя лишь звон в ушах и жгучую тишину.
Гарри опускает зеркальце. Я могу видеть рваный отпечаток его трещин, вдавленный в потную, ходящую ходуном грудь. Палочка замирает у него в руке, а в глазах теплится надежда, и, Мерлин дорогой, он видит меня! Он удерживает мой взгляд своими дикими, широко раскрытыми глазами, и я практически чувствую тяжесть его взора, который наполняет мои лёгкие – как воздух, мои вены – как кровь, делая меня более настоящим, чем я когда-либо был за эти недели, и я сделал бы всё – всё, понимаете, – чтобы не утратить это чувство.
Но это сон Гарри, и я не первый дух, принимающий мой облик сегодня ночью. Я должен спросить, хотя вопрос с возмущением продирается сквозь разбитое, солёное зеркало у меня в руке: – Хочешь проснуться, Гарри?
Его веки, дрожа, смыкаются, дыхание затруднено, будто я заталкиваю вопрос ему в глотку. Я вижу, как его член наливается в поношенных трусах, и, помоги мне Мерлин, чувствую, как мой собственный отвечает на это зрелище – каждой унцией своего отчаянного голода.
Крепко зажмурившись, он мотает головой. Делает шаг. Затем другой, и смотрит, проверяя, что я ещё здесь. А я здесь. Честно говоря, моя голова кружится так, что я не могу и шага сделать, чтобы не упасть. – Это... – спрашивает он, едва слышно за непрестанным шепотом Хора, – это в самом деле...
Я в ответ показываю ему зеркальце и наблюдаю, как он обдумывает это. Он никому не говорил о моём подарке – и хранил его пусть не слишком бережно, но в глубокой, глубокой тайне. Никто из тех, кто мог использовать зеркальце против него, не узнал бы.
Глаза с облегчением распахиваются, и внезапно он бросается вверх по ступенькам, влетая в меня, как булыжник, – цепляясь за меня, когда мы оба падаем. Ступенька бьет каменным сапогом в рёбра, скамья шарахает по запястью, ещё одна – придавливает ногу, а сверху – пять стоунов** лепечущего, извивающего мальчишки, его твёрдый член вжимается мне в рёбра, а бедро слишком сильно прижимает мои ноющие яйца, – но впервые за столько недель кто-то касается меня, вот что это значит, и это чертовски, потрясающе хорошо!
– Ты здесь ты пришел ах Боже это ты действительно ты Сири... – я делаю рывок, заглушая имя на его губах единственным способом, в котором я ещё уверен. Гарри издаёт звук, переводимый как «ах-Боже-да-пожалуйста», и губы открываются навстречу моему языку, как будто он изголодался по нему, как будто я толкаю ему в рот саму жизнь и он всасывает её молящими, жадными глотками. Моё имя/его имя/безымянность вибрируют между нами, пойманные зубами, языками, – непристойными, быстрыми звуками, и он отдирает свои губы, завопив, когда, обхватив руками его задницу, я перетаскиваю его на подходящее место. Члены вжимаются в мягкое, жаркое, потное пространство между нами, Снейпова палочка твёрдо вдавливается в бархатную ягодицу, когда я стискиваю пальцами его жаркую, плотную, неспешную реальность, а зеркало скребёт по бедру Гарри.
– Сири... – задыхается Гарри, влажное дыхание обжигает моё ухо – он предостерегает меня, умоляет меня, забывает о бесконечном, угрожающем вопросе, который бормочут сразу за нами. Я кусаю его плечо, и моё имя превращается в оборванный вскрик и взвизг так глубоко в его груди, что звук вибрирует у моего бухающего сердца, и, о Мерлин, я не могу дольше терпеть!
– Не, – кричу я ему в ухо, вталкивая каждое слово бёдрами и языком, – Говори. Это. Здесь! Он задыхается, сотрясаясь на гребне оргазма, бросая безумный взгляд назад, на каменную арку, и звуки, рвущиеся из него, больше похожи на рыдание, чем все, что я до сих пор слышал из его уст.
– Не здесь, – пыхтит он, глаза широко раскрыты, щёки пламенеют алым. – Не здесь...
А затем он просыпается, и мы снова в этой загаженной магловской комнате, и он чуть ли не вскакивает со своей узкой кровати с криком на губах, едва не ставшим моим именем.
А я – голый, жаждущий, замерзающий и твёрдый – прижат к барьеру. Холод скрутил мои соски, превратив в сосульки, – боль в них и удерживает меня от той грани, к которой он меня привёл, и толкает к ней. Его глаза скребут по стеклу и, мать вашу, они меня НЕ ВИДЯТ! Эта утрата для меня – как пинок в живот, но звук, который он издаёт затем, ещё хуже.
Я пробираюсь через отраженную комнату, пихаю отраженного мальчишку обратно на кровать так сильно, что пружины стонут, и вот я на нём, и он скрючивается, стиснутые пальцы, сжимающие меня колени, сбитое, неровное дыхание с мычанием пополам, разбитое, зазубренное зеркало Сохатого, которое режет/жжет/леденит мне пальцы, а мои яйца туго сжимаются, и я пыхчу/задыхаюсь/кричу/рычу Гарри в ухо, в покрытое трещинами стекло, во всю эту хрень, что происходит между нами.
– Скажи это, Гарри! Скажи СЕЙЧАС!
И он говорит.
И звук, еле слышный шепот, выдавленный сквозь зубы, глоток, всхлип с шипящим окончанием – звук этого единственного слова, обозначающего МЕНЯ, – этого достаточно для нас обоих. Он кончает так сильно, что я боюсь, не умрёт ли он. Я кончаю так сильно, что думаю – мог бы вернуться к жизни.
Но нет. Это чудо меньше, яростнее, безумнее. Отражение Гарри обвивает меня руками, прижимает влажные жаркие губы чуть ниже моего уха и шепчет: – Сириус... люблю тебя...
А затем снова засыпает. На этот раз не отпуская меня.
*Джейкоб Марли – призрак, герой Рождественской песни Диккенса **один стоун равен 6.3 кг, значит, Гарри весит около 32 кг
Отправлено: 15.05.09 09:57. Заголовок: ~*~ В следующую ноч..
~*~
В следующую ночь это не повторяется. Мы оба слишком нервничаем. Я не притрагиваюсь к отражению Гарри, Гарри не притрагивается к зеркальцу, ни один из нас не шепчет ничего, похожего на имя. Слишком многое нам нужно обдумать. Слишком много чувств, от которых надо оправиться. Слишком много «а что, если», которые надо упорядочить. У меня, по крайней мере, для облегчения мыслительного процесса есть обжигающий вкус дешёвого, слишком сладкого отражённого бренди Жиртреста, а вот у бедолаги Гарри – только его дневник.
На этот раз он не пишет перед зеркалом, не оставляет там тетрадь на время сна. А я и не жду этого.
Ему ничего не снится этой ночью, и мы оба просыпаемся, чувствуя облегчение.
До тех пор пока, проснувшись и скатившись с кровати, Гарри не задевает ногой хрустальный бокал, который я поставил на пол со своей стороны зеркала, перед тем как заснуть минувшей ночью. Он замирает, глядя широко раскрытыми глазами, как бокал, вихляя, катится по полу по широкой дуге и замирает у шкафа.
– Сириус? – Голос у него тонкий, настороженный. – Что это?.. Как?..
– Не знаю. – Но он не слышит меня – и я не уверен, что видит. Но по крайней мере его глаза хотя бы знают, куда смотреть. Я выхватываю проклятую тетрадь из-под отражения слишком тонкого матраса и швыряю на стол. У него там одна из его странных беспёрых ручек, но я игнорирую её, роясь в ящиках стола в поисках чернил и подходящего пера. Это должно сработать. Он должен увидеть, если я ему напишу, – просто обязан!
Он сидит за столом, когда я возвращаюсь: тетрадь открыта, взгляд ожесточённый, с пера капает точка-клякса, завершая строчку кривых вопрошающих каракулей: «Как это сюда попало?»
С пером в руке я тянусь через плечо его отражения и объясняю – как, находя подлинное удовольствие в том, чтобы наблюдать, как слова выстраиваются под его словами, складываясь в мой почерк, хотя и под непривычным углом. Минуту он разгадывает загадку перевёрнутого письма, затем хмурит брови и качает головой. – Это невозможно.
.юанз Я
– Передвинь что-нибудь ещё. – Его глаза за очками прищуривается, взгляд становится жестким. Я припоминаю историю с дневником и василиском, которая случилась с ним на втором курсе, и наклоняюсь, чтобы написать.
Он качает головой: – Нет, это я положил тетрадь на стол.
.адлаБ .адюс ее лижолоп йывреп Я Это вызывает у него смех, хотя мы оба знаем, что он ещё не уверен. – Хорошо, если ты заставил меня положить тетрадь на стол, то можешь заставить сделать и что-нибудь ещё. Он откладывает перо и скрещивает руки на голой тощей груди. В его взгляде в равной мере – вызов и угроза, и у меня внезапно перехватывает дыхание. Я уже отчаялся было увидеть такое живое выражение в его тусклых, запавших глазах, безответно молясь об этом долгие недели.
А теперь я вижу эту искру – его глаза ожили, я слышал его смех. И нынче, когда у меня есть доказательства, что мой Гарри жив там, внутри, я хочу сделать что-нибудь – всё равно что, – чтобы сохранить это чудо. Сохранить в нём эту жизнь, сколько смогу.
Осознав это, я припоминаю позапрошлую ночь. Оставив в стороне собственные эмоции – и шок, и чувство вины, – я обращаюсь мыслями к Гарри: какой голод и отчаянье были в его поцелуях, как яростно он цеплялся за меня, и сколько свободы было в нем, когда он кончил. И думаю о том, что ни одна живая душа, кроме меня, не коснулась его с тех пор, как он сошёл сюда, в этот маленький ад. Только похлопывание по плечу или рукопожатие, когда члены Ордена приходят проведать его, и да, во многом из-за того, что он не подпускает их ближе, я понимаю, но ещё... Мальчик изголодался по таким вот прикосновениям, ведь правда?
Пересчитав его рёбра, прочитав в этих зелёных-зелёных глазах расцветающую хрупкую надежду, я подумал, что да.
Чтобы завести его отражение, я пробегаю бархатным пером у него под подбородком и вниз, по длинной, выгнутой шее. Он начинает дрожать. Я тоже. Его крошечный, розовый сосок уже тверд и сморщен, когда я провожу по нему пером. И куда только подевались сомнения – Гарри прикусывает нижнюю губу, чтобы сдержать стон. Очарованный, я снова задеваю пером сосок, наблюдая, как розовая упрямая плоть раздвигает веером волокна пера. Он задерживает дыхание, откидывает голову назад. Голова его отражения остаётся на моем плече – твёрдая, горячая, – и Гарри протягивает руку, чтобы взять свой напряжённый член.
– Ну вот, Гарри. – Я прижимаю губы к уху отражения, проводя ладонью от плеча до согнутого локтя и обратно. – Ну вот, я здесь. Я с тобой, я прямо здесь...
Он стонет, но я не знаю, слышит ли он меня или просто блаженствует. Я бы говорил в зеркальце, если бы второе было у него в руке, но этот осколок магии поблёскивает среди скрученных простыней. Вместо этого я перехватываю запястье отражения, рывком отвожу его руку и перегибаюсь через Гарри, чтобы процарапать через всю страницу приказ.
Он видит его, черпает откуда-то силу воли, чтобы противостоять своему либидо шестнадцатилетнего, и кладёт обе руки на стол – ладонями вниз, как я прошу. Я слизываю капельку пота, жемчужиной выступившую на лбу отражения, и моя собственная рука обхватывает его член. Гарри взвизгивает и с нарастающей силой толкается в мою ладонь, и я могу кончить прямо так – от сознания, что он чувствует моё прикосновение. Он реагирует на меня, кусает губы, дрожит, потеет – и всё от того, что я делаю с его отражением... с НИМ. Годриковы яйца, от этого я чувствую себя живым! Я прижимаю указательный палец вдоль напряженного хребта его члена и легонько толкаю яйца при каждом движении. А основание ладони при этом двигает туда-сюда его крайнюю плоть у алой головки, и её смазка ложится на моё запястье полосами горячего липкого шёлка.
Четыре движения. Он сильно выгибается, ногти впиваются в столешницу, глаза распахнуты, рот широко открыт, и, Мерлин, как я хочу толкнуть свой язык меж губ, с которых слетают хрипы! Но я только скребу пером по странице, ломая острие в конце четвёртой* буквы.
Он читает.
Моргает.
И подчиняется, выкрикивая моё имя, а нити его спермы выстреливают вдоль моей руки, на живот, на стол. И я тоже кончаю; мой член, которого так и не коснулись, пульсирует – облегчением, свободой, жизнью! Когда волны потрясения утихают, я выстанываю его имя и, как эхо, – слышу своё на его губах.
– Ты здесь, о Боже, ты здесь, – шепчет он, плотно зажмурившись. – Ты настоящий, ты не мёртв, я не сплю, ах, Сириус...
– Мальчишка! – Дверь сотрясается, мы оба подпрыгиваем. – Ты с кем разговариваешь? Что происходит?
– Ничего, дядя Вернон, – кричит Гарри, вылезая из-за стола. Бокал хрустит под его ногой, и, пошатнувшись, Гарри корчит гримасу. – Я разговариваю с Хедвиг, – добавляет он сквозь стиснутые зубы, вынимая из пятки большой осколок и прижимая к ране футболку.
– Ну так прекрати это! – Дверь снова трещит, но не открывается. Впрочем, Гарри внемлет предупреждению и быстро влезает в чистые трусы и брюки. – И если ты такой чертовски умный, – продолжает брюзжать Жиртрест Старший, – ты прекратишь грохотать у нас над головой, лишая честных тружеников законного отдыха, и начнёшь готовить этот чёртов завтрак!
– Скажи ему, что мне сосисок побольше, пап! – орёт снизу Жиртрест Младший.
– Хорошо, дядя Вернон, – отвечает Гарри, заталкивая разбитый бокал дальше под стол, когда ручка начинает поворачиваться. Мерлин знает, как он объяснит его пропажу. Я кривлюсь при этой мысли, когда он исчезает из моего поля зрения.
– Что это, парень? – рычит Жиртрест.
– Кровь, дядя Вернон. Я порезал ногу, когда упал.
– Кровь! – визжит Лошадиная Морда. – На моих прекрасных коврах! Убирайся! Иди и наклей пластырь, ты, неуклюжий идиот! И принеси очиститель!
И, продолжая в том же духе, familia atrocis сваливает к зомбоящику. Провались они все в ад без телевизора. Вместе.
Ну хорошо. По крайней мере, я могу восстановить заклинанием отражение разбитого бокала – теперь, когда у меня есть Снейпова палочка, и, кто знает, может, это сработает и для настоящего... Я наклоняюсь подобрать осколки под столом и останавливаюсь – моё внимание привлекает кровь, сверкающая на стекле. По большому, изогнутому колоколом осколку, поверх остатка вчерашнего бренди, змеятся алые струйки.
Я не знаю, что я делаю. Я импровизирую. Кровь на стекле, сперма Гарри на моей руке, моя собственная – стекающая по ногам... Задержать дыхание и резануть этой совершенной бритвой по липкой ладони. Четыре первобытных элемента растекаются по моей коже, и, о Мерлин, я не знаю, что делаю. Моя ладонь наполнена самой мощной магией, к которой я когда-либо прикасался в своей жизни или смерти, и я чувствую большое искушение размазать её по коже, расцарапывая лицо, как боевую раскраску индейцев, или размалевать ею, как пальцевой живописью, барьер, который все еще разделяет нас с Гарри.
Я не знаю, что делаю. Хотя, возможно, на каком-то уровне все-таки знаю: я откладываю в сторону палочку Снейпа и беру разбитое зеркальце Джеймса. Бедненькое. Моя смерть – не его вина, но и оно заплатило за это, не так ли?
Впрочем, а к кому это не относится?
Я шепчу восстанавливающее заклинание, окуная стекло маленького зеркала в густую жемчужно-гранатовую лужицу в моей руке, и... Толчок и трепет. Скрип и стон. А когда я поворачиваю его обратно, собственное лицо смотрит на меня с ясной поверхности.
Привет, хороший пёсик.
Лающий смешок – и я бросаюсь на развороченную постель. Я мог не знать, что я делаю, но, Годриковы волосатые подмышки, похоже, я сделал это правильно!
* «...четвёртой буквы» – полагаю, он пишет слово “come” – кончи
Конечно, Вольдеморт не оставляет нас надолго. Несговорчивый, тощий шестнадцатилетка в первый раз за всё время выталкивает его взашей, причем, можно сказать, одной левой? Может ли Тёмный Лорд стерпеть такое оскорбление?
Итак, на следующую ночь он возвращается, и мы не удивлены. Даже сотрясающие Гарри во сне судороги и война с простынями кажутся теперь обыденными. Единственное, что действует на них – то же, что и прежде: моё имя, наспех стиснутое зубами спящего. Имя, ключ, мой секретный вход – и, вопреки сомнениям этого утра, Гарри, как я с облегчением обнаружил, не сменил замки.
Всё как прежде – Арка, моя смерть, слишком настоящая, слишком назойливая фигура, пытающаяся расправиться с природной топографией, вызвать реакцию и отклик у всего, что она видит. Я не слишком присматриваюсь к нему. Я не должен. Гарри понимает, где здесь ублюдок, так же легко, как видит меня.
Вольдеморт, с другой стороны, не видит меня совсем. К ужасу Гарри, я это довольно тщательно проверяю. И я, и Снейпова палочка, кажется, весим здесь, в Гаррином сне, побольше, чем подлый засланец Вольдеморта. И да, это его бесит. И он задумывает подлость, а поскольку не может метить в меня, то отыгрывается на крестнике. Любой дурак понял бы, к чему ведет это обострение, но он ведь просто маньяк-убийца, так что, возможно, мы сумеем простить его.
Ага, как же, разбежался.
Следующая Очень Важная Вещь, которую мы усваиваем, – несмотря на то что ночью ублюдок хватает Гарри мёртвой хваткой кошмарных снов, мощной и разрушительной, он не может оттуда, изнутри сознания Гарри, противостоять Энервейту. Как только Гарри просыпается, мы оба – и я, и Вольдеморт – улетаем прочь.
Как приятно видеть глаза Гарри, светящиеся от облегчения и радости, когда он, только-только проснувшись, с зевком садится в своей паршивой скрипучей кровати и расплывается в улыбке, потому что наконец по-настоящему вырвался из когтей Тёмного Лорда. Он нащупывает зеркальце, шепчет несмелые слова ликования сквозь стекло прямо в мой затылок, и я оборачиваюсь к его отражению, на гребне триумфа готовый приняться за него всерьез.
И тут он замирает. Вздрагивает, охает. Прижимает руку ко лбу.
И мы узнаём ещё одну Важнейшую Вещь: Вольдеморт точно так же может навредить Гарри, когда тот не спит. И тогда с этим совершенно ничего нельзя поделать.
Но, конечно, я должен попытаться. Я обнимаю его отражение всю ночь, обёртываюсь вокруг него, катаюсь с ним туда-сюда по кровати, отчаянно ища хоть толику облегчения. Я вытираю пот и слёзы у его глаз и шепчу в зеркальце Джейми, повторяя слова до полной хрипоты и головокружения. И я проклинаю имя Вольдеморта с каждым ударом бешено стучащего сердца моего крестника, с каждым задушенным всхлипом, который он, стиснув зубы, заталкивает внутрь, каждый раз, когда пальцы лихорадочно сжимают простыни от того, что боль прокатывается сквозь него, как Круциатус.
Проклятий много, но все – мимо цели.
К рассвету атака ослабевает, и Гарри наконец проваливается в сон. Его лицо исцарапано, и я подозреваю, что сломан как минимум один зуб. Он даже не шевелится, когда Лошадиная морда приходит посмотреть, почему он не готовит им завтрак. В конце концов она просовывает голову, чтобы убедиться, что он ещё жив; кидает взгляд на его лицо – пустое, истлевшее от утомления, с пламенеющим на молочно-белой коже шрамом – и снова исчезает.
Минуту я думаю, что она пошла за Фигг, предупредить: что-то стряслось. Затем я слышу, как она гремит на кухне сковородками и воркует Жиртресту Младшему, что завтрак скоро будет. Чёртова негодная корова. Отлично. Значит, дело за мной.
Я тащусь к окну и распахиваю его. Выпускаю отражение Хедвиг, и, хотя она точно не видит меня в своём отраженном мире, умной птице хватает здравого смысла отправиться за помощью, когда путь открыт. Но настоящая сова ещё под замком, настоящее окно ещё закрыто. И у меня не хватает терпения ждать, пока реальный мир догонит мой собственный. Гарри вчера сказал, что выпустит её сегодня, чтобы она чуток полетала – беспечно, будто мы оба забыли о дате, или как раз оттого, что сове нужно немного свободы, чтобы слетать за почтой в наступающей ночи.
Мой Гарри потерпел крушение, и ни одна сова прямо сейчас не доставит ему того, в чём он нуждается. Но у меня есть новая палочка, которая, я надеюсь, принесёт гораздо больше пользы.
Оглядываясь назад, я думаю, что заклятие Черной Метки прямо в отраженной комнате Гарри заявило о себе гораздо громче, чем я планировал. Как только отвратительный зелёный контур выскочил из украденной палочки, я начал размышлять, как это мне аукнется. Пожиратели Смерти почувствуют призрачное эхо, Министерство каким-то образом уловит отблеск – ещё до Ордена, охранные чары Дамблдора укусят раньше, чем залают... Всё равно вероятно. Но я хочу, чтобы Гарри забрали с этой магловской каторги. Хочу, чтобы Орден явился сюда мгновенно, – и надеюсь, что Черная Метка, даже отраженная, как бы мне ни противно было на нее смотреть, приведёт их сюда.
Конечно, она их приводит. Они аппарируют в гостиную прежде, чем успевают потухнуть искры. Лошадиная Морда внизу издаёт пронзительный вопль, что-то бьётся, Жиртрест Младший вопит, взывая к своему Па, и тут же затыкается. Мне нравится представлять, как он съеживается от страха, когда ворот его футболки оказывается в кулаке Кингсли, но, возможно, это только фантазии.
Им хватает одного взгляда на Гарри – тот приходит в себя настолько, чтобы щуриться на Грюма, Тонкс, Ремуса и Вэнс, с трудом втиснувшихся в комнату, – и только их и видели.
Мы оказываемся на Гриммольд-плейс прямо к обеду. Сомнительное счастье для меня, конечно, – поменять тюрьму Гарри на мою собственную, но после прошлой ночи я доверяю охранным чарам, которыми Блэки пять столетий пропитывали эти старые стены, больше, чем жалкой защите крови Лошадиной Морды.
И, в любом случае, теперь я могу покинуть Гриммольд-плейс, не так ли? Я могу всюду следовать за Гарри и его отражением, и ни приказ мне не указ, ни Орден.
Они хорошенько проходятся по Гарри – в равных пропорциях ему достаются участливое кудахтанье: каким тощим, измученным и истощенным он выглядит, и яростная тревога: как охранные чары могли так близко подпустить к нему врага, в то время как в Ордене ничего не знали. Я думаю о том, чтобы зависнуть поближе и послушать, – тут есть зеркало за дверью кухни, и в моём присутствии оно становится тихим и вялым. Но Гарри ещё смахивает на привидение и слишком устал, так что его легко сбить с толку, и на второй раз Грюм рывком поворачивается с палочкой наизготовку, потому что Гарри уставился в зеркало, и я решаю, что лучше мне пока освободить место.
Я развлекаю себя тем, что проскальзываю в портрет моей матушки и накрепко её замораживаю, пока члены Ордена разбираются, что случилось. В конце концов они решают, что чары потревожила атака Вольдеморта на Гарри. Не то найдя причину, не то испугавшись гнева Молли, они решают, что не стоит пока дальше давить на Гарри, потому что тот явно не может дать им больше информации. И, вскоре после того, как Дамблдор спрашивает у Гарри, не хочет ли тот ему сказать что-нибудь ещё, они наконец разрешают ему зарыться в постель.
Тем временем я обнаруживаю, что обитатели магических портретов могут видеть меня в своём мире не лучше, чем Вольдеморт – в снах Гарри. У дорогой старушки-мамочки вылезают глазки и синеют губки, прежде чем я устаю от этой новой игры. Поэтому, когда кухонная дверь наконец открывается, я стою там, с руками на том самом горле, в которое я мечтал вцепиться последние двадцать лет, а Гарри и Ремус скользят мимо тихо как мышки, не зная, что не услышат от портрета ничего громче бульканья.
– Этой ночью всё было в порядке, Гарри? – слышу я шепот Ремуса, когда ступени начинают скрипеть. Гарри, должно быть, кивает, потому что голос Ремуса становится золотистым и тёплым от одобрения, и сам этот звук заставляет моё сердце спотыкаться от зависти и тоски. – Вот и молодец. Рон побудет с тобой, а я – напротив, через коридор, так что не сомневайся...
– Со мной всё будет в порядке, – прерывает его Гарри, и ступени снова скрипят. Закрывается одна дверь, потом другая, и минуту, очень длинную и неприятную, я стою в занавешенной картине, сжимая горло своей матери и размышляя, есть ли у меня выбор.
Ответ приходит тут же – меня внезапно резко дёргает, как портключом, где-то за яйцами, мир шатается и несётся куда-то вместе с вместе с моим непроизнесённым именем, втираемом, как замазка, в трещины сознания Гарри.
Сириус где ты Сириус вернись ко мне Сириус найди меня Сириус где ты...
И что я ещё могу? Только идти к нему.
Потому что он произносит моё имя в поисках защиты. Потому что сама его сущность теперь слита с моей, и пробуждённая нами первобытная магия бродит в наших венах. Потому что мне не оставлено выбора, и Гарри тоже, не правда ли? И потому что, как бы я ни скучал по Луни, – часть меня всё равно знает, что Гарри не должен остаться один в этом тёмном старом доме.
Особенно в день своего рождения.
~*~
На Гриммольд всё становится для нас сложнее. Орден не спускает с Гарри глаз. Если он слишком долго глядит в зеркало, его начинают спрашивать, что он там видит, начинают пытаться сами поймать какой-то промельк, начинают гадать, почему зеркало в его комнате постепенно примолкло и перестало реагировать на людей, подобно магловскому. И, оказавшись между Снейпом, которому, похоже, чутьё подсказывает, где скрывается отражение его палочки, и проклятым глазом Грюма, я большую часть времени провожу затаившись среди отраженной мебели.
Дневник тоже приносит мало пользы – никто не хочет оставлять Гарри надолго одного, и у него просто нет времени писать. Мы точно знаем, что любой член Ордена, найдя тетрадь, сразу сунет в неё свой нос. Даже Гермиона оправдает такой поступок ужасом, который Гарри пережил этим летом в Литтл Уиннинге. Каждую секунду он под надзором, и мы оба это понимаем.
Итак, я предоставлен сам себе. В одном Полярис Блэк ухитрился с пользой распорядиться своими деньгами – он собрал сносную библиотеку, и я не имею в виду приключенческие романы или бульварное чтиво о магах-соблазнителях*. Я знаю, что идеи, грызущие меня изнутри, можно найти там – между магической теорией для начинающих и магией крови, такой чёрной, что даже владеть книгой, которая её описывает, незаконно. Семиотические, симбиотические и гештальт-принципы подобия, симпатического взаимодействия и власти. Кровь. Семя. Имена. Инь. Ян. Дао. Зеркала. Отражения. Фрактальная геометрия против сатанизма, дадаизма и квантовой теории. Нумерология и невропатология, поэзия абсурда священного безумца, который мечтает об утраченных вещах и находит древние имена, чтобы ещё раз огласить их. Имя вещи, подобно отражению вещи, – это не сама вещь, однако при наличии связующих нитей нельзя ли построить мост от одного к другому?
Если паук может ползти с места на место по одной-единственной нити, неужели дух намного тяжелее? Этот вопрос увлекает меня, помогая укрыться от взглядов и неприятностей.
День за днём Гарри позволяет своим друзьям понемногу развеселить его, и день за днём я вычисляю точно, что я делал/он делал/мы делали друг с другом. Ночь за ночью мы стараемся сохранить друг другу рассудок – сберечь эту цельность, близость, пот, боль, нужду, желание-желание-желание и – обладание. Пока мы оба полностью не опустошены, не насытились, не сплелись друг с другом настолько, что даже сны не могут проникнуть между нами. Только утренний свет.
Я ничего не рассказываю Гарри о том, чем я занят. Я не хочу дать ему надежду, которая может обратиться в ничто. И он не рассказывает мне о том, чем занят целыми днями. Не то что бы я думал, что ему есть что скрывать, – он ведь ребёнок и наконец начинает участвовать во всех детских забавах в доме. Играть в подрывного дурака и есть шоколадные лягушки, шпионить, а потом хихикать, когда их застукали и отправили наверх, устраивать водные сражения на кухне, когда Молли после ужина отряжает их мыть посуду. У меня на сердце теплеет, когда я вижу, как он всем этим занимается, но... всегда есть одно «но», когда речь о Гарри, правда? Всегда есть след тени, таящейся в глазах, каким бы беззаботным он ни выглядел. Всегда что-то тянет назад. Некая цена, которую он постоянно вычисляет, даже если играет в карты, занят домашними делами или брызгается мыльной водой.
Для меня это отчасти уменьшает абсурд того, чем мы занимаемся под сенью его сна. Того, что я нуждаюсь в его поцелуях, вздохах, касаниях, мозолистых ладонях, ласкающих отчаянно взбухшую плоть, и даю ему то, чего он так жаждет – руками и зубами, скользя и обжигая, сжимая его слишком сильно, слишком хорошо, слишком по-настоящему, чтобы это было плодом его тоскующего воображения.
Крёстный – это слово, но Гарри – имя, и когда оно взрывается на моём языке яркой вспышкой, жарким вкусом его семени, и крючком дёргает моё сердце, заключая меня в трепещущие, крепкие объятия, это имя имеет больше власти надо мной, чем даже моё собственное.
Хотя в том, что мое имя не слетает с других знакомых мне губ, столько же притяжения.
Ощущения моего имени в беспокойных снах оборотня почти, почти достаточно, чтобы отвлечь меня: оно плывёт по дому мёртвыми, тёмными часами после полуночи, когда Гарри-из-сна спокойно дремлет, насытившийся и не столь обольстительный, в моих объятиях, и мы лишь чуть больше, чем слившиеся тени.
Если бы, если бы, если бы...
Однажды после полудня, когда Уизли тащат детей на Диагон-элли, в то время как Грюм, Тонкс и Шеклболт отправляются по своим аврорским делам, Сопливус пропадает в своей Хогвартской берлоге, Гнус что-то разнюхивает к своей выгоде, а дом стоит в безмолвии, нарушаемом лишь только хриплым дыханием полузадушенного портрета моей матушки и маршеобразным тиканьем напольных часов в прихожей, спустя восемнадцать часов после того, как скрылся полный лик луны, я осмеливаюсь войти в его комнату.
Только чтоб увидеть. Только чтобы знать.
Полуденный свет падает сквозь занавески подобно пеплу, серый, как обычное лето в Лондоне. Серый, как отчаянье, как скука, как косная традиция, пылью проникающая в твои лёгкие с каждым вдохом, от которой каменеют мысли о свободе, бывшие у тебя когда-то. Как седые волосы на его висках, ставших ещё светлее, чем перед тем, как я покинул его. Перед тем, как я умер. Серый, как сухая кожа у его рта и глаз, в которых даже во сне задержалась печаль. Такой серый, каким мой золотой Луни никогда не бывал.
И мне приходит в голову, что таким его сделал я. Усталым, утомлённым тяжёлым трудом, таким тихим во сне, что он выглядит отчаявшимся. Был ли я всегда так жесток с ним, гадаю я. Перемалывая его жизнь в беспечных проделках, за которые он платил беспокойством более острым, чем боль во время полнолуния. Или это просто потому, что я бессчетное число раз оставлял его?
Променяв на Азкабан. На смерть. На Гарри.
Я вздыхаю, сажусь на отражение кровати Луни и провожу пальцем по этим слишком серебряным волосам. Его отражение не шевелится, но в сером свете удается обнаружить проблеск золота там, где ресницы касаются щеки. Я замираю, гадая/опасаясь/надеясь: увижу ли глаза отражения открытыми и узнаю ли, притянет или нет меня этот янтарный взгляд – так же, как умеет изумрудный.
Но он только вздыхает, и через мгновение я предполагаю, что проблеск был всё-таки просто слезой.
У Ремуса тоже есть дневник, но, когда я сую туда нос – почему я должен отказывать себе в том, чем занимался все школьные годы, и после? – то обнаруживаю, что он заполнен записями о его трансформациях. Симптомы отслежены и описаны с клинической беспристрастностью – выглядит это так, будто записи делала машина. Требование Снейпа, я полагаю. Я прямо слышу, как тот глумится: «Меня ни на йоту не заботят чувства этого проклятого создания! Не тратьте моё время на сентиментальную показуху!»
Снейп никогда не заботился ни о чьих чувствах, кроме собственных. А люди ещё удивляются, почему я ненавижу его. Ну, а я удивляюсь, почему они не берут с меня пример.
Но я не хочу думать о Снейпе. Не сейчас – когда мой Луни спит прямо здесь, прямо здесь, так близко к зеркалу на стене, что моё призрачное дыхание паром клубится в ледяном воздухе. Так близко, что я мог бы перегнуться через его отражение и положить руку ему на колено, если бы не этот барьер... Только он больше не мой Луни, так ведь? Потому что теперь имя моё произносят другие, юные губы, а мой поводок – в юной, гладкой руке.
– Я снова бросил тебя, да, дружище? – спрашиваю я, не удивляясь, что он не отвечает.
Внезапная дробь шагов по ступенькам, вспугнув меня, прогоняет из зеркала. Дверь открывается, и я вздрагиваю в своём укрытии, увидев Гарри: с пылающим лицом и сердитыми глазами он без приглашения перешагивает порог спальни Ремуса. Я не слышал, как они вернулись, и уверен, что Гарри обнаружит меня, если я попытаюсь ускользнуть отсюда. Поэтому я остаюсь, затаившись, а Ремус садится на кровати, удивлённо моргая.
– Гарри, – произносит он, пока Гарри закрывает за собой дверь. – Что случилось?
– Чарли Уизли связывался с нами по каминной сети, – говорит Гарри, прислоняясь к двери, словно пытаясь её заблокировать. – Он просил передать, что запаздывает, но к восходу луны успеет.
К восходу луны?
– А. – Ремус трёт лицо. – Спасибо, что сказал.
– Зачем он приезжает? – выпаливает Гарри. – Зачем ему нужно быть к полной луне? Почему именно сейчас?
– Чарли предложил побыть со мной во время превращения этой ночью, – отвечает Луни, поворачиваясь, чтобы спустить на пол босые ноги. Я прикусываю усмешку, уже готовую скривить мои губы. Гарри не улыбается. – Снейп внёс изменения в зелье, – пытается объяснить Ремус, – которые облегчают превращение. Чарли пронаблюдает, и...
– Почему он писал тебе? – Ремус моргает, а в глазах Гарри вспыхивает жестокий триумф. – Рон сказал, что Чарли всё лето слал тебе сов.
– Гарри, это только письма...
– Каждую чёртову неделю! – Маску отстранённости прорывает рычание. – Он писал тебе письма каждую чёртову неделю, и ты позволял ему! Я не дурак, знаешь, я понимаю, что ты делаешь. Ты забываешь его. Позволяешь ему уйти!
Клянусь бородой Годрика, я бы cбежал из этой комнаты, если бы мог. Потому что я не хочу это слышать – не хочу биться в ловушке, куда меня загоняют ответы, которые не перестаёт давать моё собственное сердце, например: разве у него есть выбор – я первый позволил ему уйти. Если бы сейчас у меня были четыре лапы, я бы спрятался под кроватью и скулил.
Но Ремус всё-таки поднимается навстречу этому юношескому гневу, дрожащими пальцами отбрасывая с лица посеребрённые волосы. – А что ты хочешь, чтобы я делал, Гарри? Посыпал голову пеплом? Ковылял вокруг Хогвартса, ломая руки и причитая? Удалился в монастырь и сменил имя, назвавшись Абеляром**? Сириус Блэк значит для меня больше, чем кто-либо в моей жизни, но он УШЁЛ!
Но это не так.
– Это не так!
– Так, Гарри. – Голос Луни столь же невыразителен, как его седина, как его комната, как мрачное Лондонское небо за закрытыми окнами. – Он сгинул. Я бы хотел, чтобы это было не так, но он ушёл, и я оплакал его, как мог. А теперь я должен либо жить дальше, либо сдаться и умереть.
– Ты мог бы подождать. – Губы Гарри плотно сжаты, челюсти стиснуты, будто он старается, чтобы не дрожал подбородок.
– Я ждал. Я ждал его двенадцать лет Азкабана, хотя в то же время считал убийцей. Я полжизни ждал то, что мне причитается, – смеётся он, качая головой. – Ты не можешь просить меня ждать и после его смерти.
– Я бы ждал. – Ремус не отвечает, но поворачивается к окну, так что Гарри не видит его глаз – и это говорит о многом. – Ждал бы! – Ребёнок отталкивается от двери и делает шаг вперед, настаивая: – Я считаю, я бы ждал вечно, если бы любил кого-то так сильно. И я бы не забыл его в первые же...
– Я никогда, – Ремус веско бросает слова, как камни для переправы через бурный поток речи Гарри, – не забуду его.
Гарри, наконец почувствовав, что уже перешёл все границы, колеблется. – Но Чарли...
– Это Чарли. Он совершенно не похож на Сириуса, и никогда не будет похож. – Луни отбрасывает волосы с усталых глаз и посылает Гарри умоляющую улыбку. А моё сердце сжимается при виде того, как тяжело ему это даётся. – В конце концов, это может ни к чему и не привести, не так ли? Все, что есть сейчас, – несколько дружеских писем. А на нашем первом свидании я превращусь в опасное создание, а он будет делать заметки и держать палочку наготове на случай, если я попытаюсь перегрызть ему глотку.
И Гарри проявляет милосердие – он смеётся. – Да, Чарли нравятся опасные существа, – признаёт он и бросает хитрый взгляд, которого, уверен, побаиваются его профессора – Поэтому ты позволяешь ему...
– Позволяешь ему? – Ремус вежливо отказывается заполнить паузу любым из первых шести обвинений, пришедших мне в голову. Гарри, кажется, не осознаёт, что это благожелательность со стороны Ремуса, и вспыхивает густым румянцем.
– Позволяешь, чтобы ты ему нравился, – бормочет он.
Я не знаю, как Ремус ухитрился не рассмеяться. – Ну, – ответил он, на минутку задумавшись, – не многие люди рассматривают меня в качестве добычи, если они только не учитывают выгоду, которую принесёт им моя шкура. Не то что бы я могу быть зверски разборчивым. – Но он видит, как от этих слов темнеет сердитый взгляд Гарри, и, слава Мерлину, останавливается прежде, чем я был бы вынужден сам заорать на него. – Но, кажется, я нравлюсь Чарли, а Чарли нравится мне. Он умный, способный и симпатичный парень, и отношения с ним льстят мне.
– Но ты не любишь его?
– Я его едва знаю! – смеётся Ремус, вставая с кровати. Его отражение вскользь касается моего плеча, когда он босиком направляется к Гарри. – Нет, Гарри, я не люблю его – ещё нет. Но думаю, смог бы, если... – Он не утруждает себя перечислением тысяч «если», которые возникают при этой дразнящей перспективе. Ему и не нужно. Мы все думаем о том «если», которое лезет без очереди.
– Ты не умрешь, Ремус. – Гарри вкладывает в голос больше тихой жестокости, чем осмелился бы любой нормальный человек. Это та яростная воля, которая удерживает Тёмного Лорда в безвыходном положении, дёргает и тащит меня к Гарри, в то время как забвение должно обладать мною по праву. Это оружие Гарри.
Но Луни издаёт печальный смешок и качает головой. – Увы, Гарри. Немного раньше, если дела на войне пойдут плохо, немного позже, если мы победим, но вопреки тому, во что хотел бы верить лорд Волдеморт, в вопросах смерти выбора нет. – Он прислоняется к дверному косяку, скрестив на груди руки. Одно время я думал, что это обычная сутулость, но сейчас, так близко к полнолунию, я осознал её истинный смысл: человеку, слишком уставшему выстаивать в одиночку, нужна опора.
– Гарри, ты должен взглянуть фактам в лицо, – произнёс он. – Мне тяжело даётся это проклятие. Каждое полнолуние забирает несколько лет моей жизни, даже с зельем Снейпа, облегчающим трансформацию. Я ещё молод для волшебника, но оборотни редко живут дольше шестидесяти, а если им это удаётся, то сиделки в хосписах не ждут их с распростёртыми объятиями. – Он улыбается своей жалкой шутке, но только он один. Гарри смотрит просто убийственным взглядом, и если бы я мог дотронуться до Ремуса, я бы попытался стереть эту ужасную правду с его губ. – Я могу не пережить эту войну, – мягко говорит Ремус, – но, если переживу... Я должен начать думать о будущем. Кто захочет позаботиться обо мне?
Гарри не отвечает. Он кусает губы, сердито смотрит несколько секунд, качает головой, рывком открывает дверь и вихрем несётся по коридору. Моё сердце надрывается ещё чуть-чуть, когда до меня доходит, что Гарри, все понимая, не предлагает в кандидаты – себя.
* «...бульварное чтиво о магах-соблазнителях» – в оригинале игра слов: bodice-rippers – «Потрошители корсажей», жанр исторических романов с откровенными любовными сценами, автор заменил на robe-rippers – «Потрошители мантий»
**Пьер Абеляр – французский средневековый философ и богослов. Будучи разлучён со своей возлюбленной, Элоизой, и оскоплён, удалился в монастырь.
Отправлено: 15.05.09 10:00. Заголовок: ~*~ Гарри спускает..
~*~
Гарри спускается в холл – испуганное эхо шагов становится всё тише и внезапно смолкает от хлопка двери ванной. Конечно, он хочет поговорить со мной. Я уже чувствую, как меня тащит, и даже трубы в стене начинают стонать и вибрировать, но его притяжение далеко не столь непреклонно, когда он бодрствует. Я могу сопротивляться ему немного дольше.
Я должен кое-что сделать. Гарри поймёт меня.
Ремус, волоча ноги, идёт через всю комнату к кровати и садится – медленно, осторожно. Уверен, если бы я чувствовал такую усталость, я просто свалился бы. Но Луни никогда не падает, не так ли? Даже провал и отступление у него обдуманы – управляемы, взвешены, как будто он действительно может видеть точку необратимости. Остальные притворяются, что у них её просто нет. А он свою признаёт.
Может, именно поэтому он жив, в то время как другие Мародёры (те, которые не предатели-жополизы) мертвы... или всё равно что мертвы.
Я выскальзываю из-за занавески и сажусь позади Ремуса на его отраженную кровать. Наши колени плотно соприкасаются, но у меня нет надежды, что Луни может это почувствовать. Он не Гарри, в конце концов. Его не питает сила, подобная полубезумной слепой вере этого ребёнка. Может, у него было нечто подобное до Азкабана, до Годриковой Лощины, до Завесы, но он дорого заплатил. Каждый раз он переживал новую беду и двигался дальше, и каждый раз расплачивался кусочком этой веры – способности закрыть глаза, загадать желание и шагнуть в пустоту. Довериться невозможному.
Я тоже часть этого невозможного, и я не осмеливаюсь винить его. И в мире больше нет причин оставить несказанным всё то, что я ни разу не говорил ему, когда моё сердце еще билось в груди... Когда я думал, что буду жить вечно.
Например, что я действительно его понимаю. Что я не хочу, чтобы он умер, ожидая моего возвращения, потому что он должен жить сейчас, и должен быть любим, и, чёрт возьми, он заслуживает быть любимым кем-то, кто не такой кошмарный эгоист, как я. Он заслуживает любви того, кто будет жить для него. Он заслуживает счастья, если есть хоть какая-то возможность для этого, и, может быть, бросив его в этот последний раз, я и дал ему такую возможность.
Если бы он мог слышать, как я это говорю, он бы всё перевернул с ног на голову, заставил меня взять свои слова обратно; человек, позволявший себе чертову, незаслуженную мной роскошь сделать все для меня, – прошу я его об этом или нет. Потому что Ремус всегда находил способ заставить меня принять то, что он должен был мне дать, даже если я знал, что он отдает последнее.
Немного странно чувствовать себя тем, кому он сейчас не может сказать «нет». Это ранит. И в то же время это правильно. Я ненавижу это, но что-то во мне требует, чтобы я поступил именно так.
Я также говорю Ремусу, что, если Чарли Уизли причинит ему боль, если будет лгать, или плохо с ним обходиться, или заставит моего Луни грустить, я, черт побери, сумею найти способ заставить этого конопатого сопляка просить о Завесе как о милости каждым рыжим волоском на его шкуре. И этого Ремус тоже не слышит, но неважно – это обещание, данное мною грёбаной вселенной, которое помогает мне продержаться. Я знаю, что найду способ его исполнить, и не имеет значения, есть ли у клятвы свидетели.
Тем не менее клятвы требуют кое-чего ещё, кроме слов. Прощание – тоже.
Я склоняюсь над сгорбившимся отражением Ремуса, и мой поцелуй заставляет его выпрямиться. Его губы раскрываются под моими, и на секунду моё сердце радостно подпрыгивает. В этот миг безумной надежды, задержав дыхание, я готов изжевать и проглотить каждое своё слово, если бы он только взглянул на меня...
Но нет. Ремус лишь издаёт утомлённый вздох. Затем выскальзывает из моих рук, чтобы снова плюхнуться на кровать, прикрывая рукой глаза от этого ужасного серого света. От света. Потому что я никогда не видел его плачущим, моего Луни, и если вижу сейчас именно это, то ничто в целом мире не помешает мне сойти с ума.
Трус. Да. Вовсе не обязательно это говорить.
~*~
– Что будет, когда я вернусь? – спрашивает Гарри. Пар обволакивает его обнажённые плечи. – Ты тоже будешь там? Ты сможешь?
Почему бы и нет? Не вижу препятствий. Гарри уже доказал, что он – тот якорь, который удерживает меня на месте. Не то что бы я этим возмущался в данный момент, но всё же. Я последовал за ним из Хогвартса в Литтл Уининг, а затем на Гриммольд-плейс, так что возвращение в Хогвартс не должно стать проблемой.
Он крутит полотенце в бескровных пальцах и, кажется, доверяет моей убеждённости. – Ведь в спальне мальчиков нет ни одного зеркала, правда? – объясняет он. – Только в ванных, а их двери не запираются, – разве что в ванной старост, а я не смогу туда попасть, если только не попрошу Рона или Гермиону пустить меня, и я уверен, что они не оставят там меня одного, особенно если я буду просить их об этом.
Ладно, в этой части «тоже будешь там» может встретить некоторые препятствия. Я делаю круг по комнате – кафель холодит мои босые ноги, когда я приближаюсь к барьеру. С моей стороны он покрыт пышным инеем, так что я могу процарапать послание кончиком Снейповой палочки. «Ынс», – складывается из букв на запотевшей стороне, обращенной к Гарри.
Прочитав, он мотает головой. – Невозможно. Я должен снова начать уроки оклюменции, – произносит он так, будто объявляет о своей предстоящей смерти. – Со Снейпом. Дамблдор настоял.
Я процарапываю два слова* на морозном стекле, и наградой мне – испуганный смешок.
– Тем не менее Дамблдор прав, – вздыхает Гарри и трёт лицо полотенцем, пока щёки не начинают пылать, – даже с твоей помощью я не могу закрыться от Вольдеморта. Он ещё слишком силён. И от Снейпа не смогу. Он узнает про тебя, и...
Я снова царапаю на инее, но Гарри занят – он накручивает себя и не замечает. Я зачерпываю воды в ванной, плещу в отраженное лицо Гарри и резко стучу по стеклу.
– Какая книга? – Гарри чихает и вытирает глаза. – Мой дневник? Мы не можем его использовать! Что, если кто-нибудь туда заглянет? Они подумают, что я схожу с ума!
Нет, чёрт, я о другой. Той, что я взял в библиотеке и спрятал под его подушку в комнате, которую Гарри делит с Роном Уизли. Книгу, написанную первым тёмным волшебником, придумавшим слово «легилименция» и чем можно её блокировать. Ту самую книгу, которую Сопливус должен был дать Гарри в руки с первого занятия, но, вероятнее всего, сам даже не слышал о проклятой штуковине. Я думаю, он съест без соли свою шляпу, если поймёт, что она всё время была здесь, на Гриммольд-плейс, а он и не знал об этом.
Гарри украдкой читает надпись на зеркале, и губы его сжимаются по мере того, как он отгадывает перевёрнутые буквы. – Ты думаешь, если я прочитаю чёртову книгу, это поможет? Мы же говорим о СНЕЙПЕ. Я уже знаю, что ничего не понимаю в этом, а он никогда не объясняет.
Я процарапываю имя девочки на замёрзшем стекле, и он наконец проявляет проблески понимания. – Ладно, не вижу причин, по которым бы ей и Рону тоже не поучиться этому. Я покажу ей книгу и посмотрю, что она оттуда вынесет. Но что, если этого недостаточно? – В его глазах ясно видно сомнение. – Читать об оклюменции – совсем не то же самое, что ею заниматься, – что, если я всё-таки не смогу?
Ну, это уж полная ерунда. Что, кроме книг, могло рассказать нам с Сохатым, как стать анимагами? А Гарри не глупее своего папы, – неважно, в чём уверяет его Сопливус. Ну, а если Рон и Гермиона с ним заодно, то путь Гарри к оклюменции должен быть ещё короче, чем наш – к анимагии.
Но только ведь у него ещё этот проклятый шрам – зазубренная метка, которую оставил Вольдеморт, и она портит всю аналогию. Потому что ублюдок украл кровь Гарри, и теперь тому ничего не будет даваться легко.
Но я всю жизнь потратил на разные уловки, не правда ли? Я всё время был хитрой сволочью, обходящей правила, барьеры, охрану, законы. Поэтому, конечно же, у меня есть план.
Это не вполне нормальный план – он больше основан на предчувствиях, и символике, и недоученной семиотической теории, чем на подтверждённой практике, на которую я мог бы сослаться, но мы уже установили факт: я сам не знаю, что делаю. И не мешайте мне продолжать это делать, особенно теперь, когда мозги моего Гарри воюют на два фронта – с Вольдемортом и со Снейпом. Мальчику нужен перерыв.
И я думаю, что знаю, какой прорыв сможет здесь помочь.
«Меаледс ым отч еовреп, – царапаю я на стекле, – желаниЕ медйан».
* «два слова» – Вы догадались, какие? Я – да! Переводчик;)
Отправлено: 18.05.09 20:00. Заголовок: Глава третья Он ос..
Глава третья
Он останавливается в коридоре, позволяя эху своих шагов обогнать нас. – Сириус, – говорит он так тихо, что даже паутинки склоняются, чтобы расслышать, – я боюсь.
По правде говоря, я тоже. Здесь задействованы сотни неизвестных величин. Тысячи возможностей, которые мы просто не можем рассмотреть. Миллионы способов, которыми эта шалость может нам аукнуться.
Если бы я мог говорить с ним прямо сейчас, я рассмеялся бы громче, чем нужно, хлопнул его по плечу и сказал что-то вроде: «Эй, нас двое против Снейпа! Он никогда не узнает, что в него угодило!» Но, как бы мне ни нравилось бахвалиться, возвращая нас к состоянию заслуженной самоуверенности, я придерживаю язык. Сейчас нам не до шуток. Слишком больших усилий требует от меня езда на заднем сидении в голове у Гарри, когда он бодрствует; неловко, неудобно, изнурительно, да ещё на пути из Гриффиндорской башни в Снейпову холодную черную паучью нору. Заболтаемся – и пойдём на корм тестралам.
В снах Гарри я реальнее, чем когда-либо, – могу поддержать и утешить, говорить и быть услышанным, касаться и чувствовать прикосновения. Однако когда Гарри бодрствует, того Гарри-из-сна не существует. Я остаюсь один на один с его бешено несущимися мыслями, и пока он, закрыв глаза, не засопит снова, он меня не слышит, а лишь чувствует смутную тень чужого присутствия в своём сознании. Он описывает это как мертвую зону – очень приятно, прямо скажем. Когда он не спит, я меньше, чем призрак, меньше, чем отражение – у меня нет тени, я не оставляю следов. Мысли проносятся сквозь меня, и я даже не ощущаю щекотки. Воспоминания и то более плотны, чем я со всеми моими свистнутыми палочками и хитрыми трюками в карманах.
Нам обоим ненавистна ситуация – мы поняли это, как только впервые испытали. Но ни один из нас не может придумать ничего лучшего. Он делает глубокий вдох, смиряя дрожь, пробегающую по кончикам пальцев. Я бы обнял его, если б мог. На секунду я крепко сосредоточиваюсь, чтобы вспомнить, каково это – его рёбра под моими руками, влажное дыхание у меня на шее, волосы, щекочущие мой нос. Мне становится лучше – пусть он ничего от этого и не получил.
Затем Гарри усилием воли расслабляется, вскидывает голову, распрямляет плечи назло сквозняку подземелий. Он слегка улыбается, и я не нахожу даже отдаленного сходства с его отцом. – Ладно, – произносит он, направляясь к двери в кабинет Снейпа. – Попробуем справиться.
– Поттер, – имя капает с губ Снейпа, почти обжигая в холодном молчании комнаты. – Вы опоздали.
На самом деле он пришёл рано, но с каких пор для Снейпа это имеет значение?
– Простите, сэр, – отвечает Гарри, закрывая дверь. Палочка в кулаке дрожит, но гнев он сдерживает твёрдой рукой. Он даже не пытается казаться виноватым – а то Снейп еще к чему-нибудь прицепится.
Я начинаю терять скрытое преимущество, когда Гарри понемногу концентрируется на своём оселке – образе, который он использовал всё лето для окклюменции. Образе, подобном мантре: я, снова падающий в Завесу, снова, и снова, и снова. Холодная, серая комната вокруг меня материализуется из его мыслей, наполняясь напряжением и стоном теней. Из мрака выступает Арка, и я невольно вздрагиваю. Невозможная Арка наоборот, и я в ней, как в раме, в алом сиянии – смеюсь, не подозревая, что вот-вот умру.
Когда эта сцена оживает, моё сердце бьется быстрее и я крепко стискиваю пальцами украденную палочку. Надтреснутый голос хора, повторяющий моё имя, ползёт по углам комнаты, и в нём тонут злобные ругательства Снейпа. Звенящая завеса тянется, окружает падающего идиота, глотает его вместе с его беспечной гордыней, всего целиком, не подавившись. Мне удаётся вдохнуть, но лишь раз. Только отсутствие двери удерживает меня от бегства из этого места, так сильно врезавшегося в память.
– Держись, Бродяга! – говорю я себе, скользя спиной по дальней стене и сгибаясь, чтобы не видеть ужасную сцену. – Всё уже свершилось. Сделано. Это не взаправду. Не сейчас. Гарри знает своё дело, и ты тоже должен делать своё. Ты же тренировался...
Заклятия удар за ударом раскачивают Гаррин оселок, будто землетрясение, а всё, что я могу сделать – держаться и ждать, когда ублюдок проломит защиту. Это занимает больше времени, чем я ожидал со слов Гарри, – древняя теория из книги и недели нашей практики, в конце концов, многое ему дали. Но, судя по напряженному, задыхающемуся удивлению Гарри, он тоже не ожидал, что сможет столько продержаться против сальноволосого ублюдка.
Но мы планировали, что Снейп проникнет внутрь. Вся наша шалость завязана на этом, и я убеждаюсь, что готов. При первых признаках взлома, первой скрипучей трещине, первых проблесках пыли я посылаю проклятие в эту брешь. Не успев понять, что в него ударило, Снейп летит через весь кабинет и приземляется на задницу, а его палочка вращается на каменном полу у ног Гарри.
Мерлин, как это прекрасно!
– Вы использовали Экспеллиармус, – произносит Снейп, поднимаясь на ноги с таким видом, словно его заставили съесть бубонтюбер. – Почему?
– Чтобы разрушить ваше заклятие... сэр, – бормочет Гарри, а я внутри его снова запертой, пульсирующей болью головы едва могу следить за обменом репликами, заглушаемым речитативом хора идиотов. Я произношу заклинание «Vivat», надеясь немного облегчить боль для нас обоих, но в итоге выходит только одно – голос Снейпа становится немного отчетливее.
– Хм. Типичная самонадеянность. Тёмному Лорду, вот увидите, не требуется палочка, чтобы совершить легилименцию. – Снейп издевается, но глубоко под издёвкой я чувствую замешательство. Он недооценивал Гарри, и не понимает, как у того получилось, и чертовски ненавидит всё это. Что согревает меня до глубины души, скажу я вам. Я прислоняюсь к холодным стенам оселка и ухмыляюсь, слушая, как он витийствует: – Я полагаю, в следующий раз вы должны выбрать другое заклинание, чтобы отбить мой удар.
Я счастлив угодить старому школьному товарищу, – переворачиваю его вверх тормашками и трясу, как крысу, когда он пробивает барьер Гарри в следующий раз. Я почти задушил Сопливуса, но Гарри наконец роняет его на пол кучей, испортив мой замысел. Меловая пыль клубами взлетает с доски, когда туда попадает моё проклятие, и Снейп смотрит снизу совершенно убийственным взглядом.
Перерыв на вопли: Снейп вымещает на Гарри попранное достоинство – с тем приятным юмором, которого можно было от него ожидать. Гарри сносит это с такой же скукой, как и я, но мне кажется, что он втайне рад отсрочке – всё время, пока Снейп выкрикивает оскорбления в адрес его родственников и, брызгая слюной, разражается гневными тирадами о незаслуженной славе и неуважении и бла-бла-бла-мать-твою-бла, он не может продолбить себе путь внутрь Гарриной черепушки. Для Гарри в Снейповых шитых белыми нитками двойных стандартах и мстительной злобе нет ничего нового. Он знает, что за этим прячется: если легилименция выведет Гарри из себя, Снейпу будет легче сломать защитный барьер.
Или, может, он не ловится на эту удочку, потому что теперь знает, что именно этого от него хочет Снейп, и он скорее лизнёт горгулью в нос, чем доставит ранящему его садистскому ублюдку такое удовольствие. Да если тот гореть будет, Гарри ножку не поднимет, чтобы на него пописать. А, подождите. Это я с собой спутал.
Наконец он понимает, что Гарри на самом деле его не слушает, а только ждёт, когда тот прекратит верещать, и затихает. Вот, припоминаю я. Значит, он оскорблён, вот что. Значит, он недооценивал оппонента, а теперь знает, что придётся потрудиться, чтобы добыть фунт плоти*. И это значит, что мы почти достигли цели.
В следующий раз я тешу себя летучемышиным сглазом и тарантеллой. Немногим более, чем унизительная неприятность, но это почти всё, что я могу сейчас, и по крайней мере это забавно – полюбоваться, как Снейп отмахивается и пляшет. Гарри, пошатываясь, чувствует себя немногим лучше меня. Мы оба уже порядком истощены, и нам не нужно слов, чтобы знать, как близки мы к концу. Мигрень тисками сжимает его череп, упрямо удерживаемый оселок сотрясается и идёт волнами от каждого вдоха, а я почти чувствую движение встречной волны забытья, разрушающей мою точку опоры в мозгу Гарри. Время настало. Если мы разыграем всё верно, у нас как раз хватит сил, чтобы сделать то, зачем мы здесь. Я надеюсь.
Новое унижение Снейпа обеспечивает мне отличное прикрытие из краткой визгливой тирады, пока Гарри баюкает свою голову двумя руками и выравнивает дыхание. Я тихонько тянусь, чтобы достать зеркало Еиналеж – точнее, его отражение, которое мы с Гарри стащили на вторую ночь после возвращения в школу, – из кармана. Увеличиваю его (сейчас оно размером с ноготь) до нормальной высоты, так, что оно как раз впишется в проклятую шепчущую Арку. А затем начинаю поворачивать туда-сюда лицом к зазубренной трещине, которую Снейп пробивает в стене от пола до потолка.
На этот раз он проникает внутрь, когда я ещё не готов. У меня нет в руке палочки, а зеркало ещё не на месте. Его чёрные глаза-бусинки обегают расплывающуюся сцену оселка, продираясь сквозь бесконечное призрачное действо, изображающее мою смерть, сканируя проломленные стены и мерцающий не-свет. Затем его взгляд проходится по той точке, где стою я, и замирает в нерешительности. Глаза расширяются от неподдельного ужаса, останавливаясь на моём лице.
Он видит меня. Черт возьми, я не знаю, как у него выходит то, что ни разу не удалось Вольдеморту, но, проклятие, он видит меня!
ТВОЮ МАТЬ!
Пошатнувшись, Снейп делает шаг назад, его дыхание становится неровным, кровь отливает от лица, и, черт, это было бы очаровательно, если бы я не пытался украдкой вытащить его проклятую палочку из рукава. С удовольствием бы ухмыльнулся ему в лицо и отсалютовал двумя пальцами перед тем, как заклятием заставить плюхнуться на задницу, но сейчас не время. Снейп, хоть и полное дерьмо, противник серьезный, и я едва успеваю отделаться заклятием, не отвлекаясь на дерзости. Если бы мы его не перехитрили, мне бы вообще это не удалось.
Гарри шатается, сгибается и сползает по стенке, задыхаясь, будто пробежал милю. Образ-оселок подёргивается рябью, расслаивается на статичные контуры, когда я пытаюсь почерпнуть энергию для приличного Энервейта. Скверно. Во мне самом её нет. Я даже сомневаюсь, что смогу сейчас, потратившись на удар по Снейпу, левитировать зеркало на место.
Если мерзавец и кричит, ни один из нас его не слышит; грохот пульса Гарри намного громче. Я чувствую, как над его головой смыкается отчаяние, забирая меня с собой, – проклятье, я не собираюсь уступать!
– Мы ещё не проиграли, Гарри, – говорю я нам обоим, упираясь плечом в зеркало и толкая его изо всех сил. – Ты только отвлекай его и дальше, слышишь? Надо, чтобы он продолжал говорить, а когда снова проникнет внутрь, мы ещё увидим, кто выронит квоффл!
Я бросаю весь свой вес на Еиналеж, напоминая зеркалу и себе, что мы не более чем тени, и нет причин, по которым я бы не смог отволочь проклятую штуковину на место, – неважно, насколько меньше и тоньше её я кажусь. Это не вполне убедительно, но всё-таки зеркало двигается, скребя по полу, покрывшемуся песком и мелкими ямками, потому что Гарри отвлёкся. Брешь ждёт, – самодовольная, прочертившая зазубрины на гранитных стенах оселка. Я слышу/чувствую/чую толчки – где-то вовне, в мире, в котором Гарри реален, а я мёртв, – это Снейп хватает Гарри за плечи и ощутимо трясёт.
– Что ты сделал, ты, круглый идиот! – рычит он. – Какого ЧЁРТА ТЫ НАДЕЛАЛ?!
– Ничего! – вопит Гарри. Я толкаю сильнее.
– Лжец! Эгоистичный, безумный, маглоголовый ГЛУПЕЦ! – Он бьет Гарри. По-настоящему бьет, и, клянусь Годриковой тёплой ночнушкой, я бы сломал ему руку, если бы мог прикоснуться!
– Перестаньте! – голова Гарри откидывается назад, он не сопротивляется, не пытается удержать собственный вес. Я чувствую, что у него из носа капает кровь, горячая кровь, она щекочет верхнюю губу. – Незн’ю о ч’м выгврите...
– Ты думаешь, это игра, Поттер? Ты думаешь, некромантия – это безвредная забава для распущенных щенков, игрушка для тех, кто скучал всё лето? Думаешь, раз ты – знаменитость, тебе всё можно?! Даже Тёмные Искусства?! – Его зубы блестят, желтые, неровные, когда он снова встряхивает Гарри, и, Мерлин, какое зловонное у него дыхание! – Какое заклинание ты использовал? Где ты его нашёл? Кто учил тебя? ОТВЕЧАЙ МНЕ!
– НИКТО! – кричит Гарри в ответ, его ногти скребут по мантии Снейпа. – Никто ничему меня не учил! Так же как обычно ВОТ ЗДЕСЬ, ТВОЮ МАТЬ!
Зеркало, качаясь и вибрируя, двигается ещё на несколько дюймов. Я подхватываю его, когда оно отчаянно наклоняется, а затем отпускаю, прислоняя к стене – плотное, ледяное, пустое. И Снейп, и Хор Завесы зловеще притихли.
– Ты, самонадеянный глупец, – шепчет он наконец, толкая Гарри обратно к стене и удерживая его там. – Ты лгал мне, когда я спрашивал о снах, о Тёмном Лорде, об упражнениях в окклюменции. Ты лгал обо всём этом, так? ТАК?
– Нет, – вымучивает из себя Гарри, только очень нетвёрдо. – Сны были разными. Не так, как в прошлом году.
– И, поскольку они предлагали тебе то, что ты хотел, ты им верил. – Снейп с отвращением кривит губы. – Мерлин нас сохрани от легковерных школьников, которые мнят себя слишком умными для того, чтобы платить за собственные поступки! – Если бы я не был так вымотан, я бы расхохотался: какая ирония – слышать эти слова от человека с Чёрной Меткой на левом предплечье. Но я только скрежещу зубами, налегая на оборотную строну Еиналеж, дымящуюся холодом, и жду, когда Гарри заманит ублюдка внутрь.
– Расскажи мне об этих снах, – говорит Снейп, шествуя через кабинет, чтобы взгромоздиться на стол. – Каждую деталь. Не упуская ничего.
Гарри вспыхивает. Я чувствую его жар вокруг себя. – Нет, – говорит он, утирая кровь с губ. – Это были просто сны. Обычные сны. Я не обязан рассказывать вам о них!
В целом мире не может быть приманки совершенней.
Снейп выстреливает заклинанием, а я стою позади зеркала и вижу, как он попадает внутрь. С этой стороны Еиналеж ровно такое же, как зеркало в магловской спальне Гарри – я могу видеть Снейпа сквозь него, могу видеть, как его безобразное лицо подёргивается от ярости, когда он врывается в брешь, которую пинком пробил в защите Гарри. Я могу видеть, как самые смертоносные заклинания, какие он только знает, толпятся у него во рту, пока он готовится сразить меня, вырвать из этого убежища, выяснить, в какого жуткого выходца с того света я превратился, и полностью разрушить этот ночной кошмар.
Зеркало наклоняется в мою сторону, когда он поражает его заклинанием. Я отпрыгиваю назад, палочка-тень у меня в руке, готовая, более чем готовая наскрести последние искры магии в моей мёртвой душе на одно доброе заклятие против ублюдка, когда хрупкое стекло не выдержит его натиска... Однако нет. Мыслеформа зеркала искривляется, оно с натугой скрипит, но каким-то образом остаётся целым. И пока секунды стучат в темпе испуганного мальчишечьего сердца, оно снова принимает устойчивое, отвесное положение, – мороз слегка курится над его поверхностью в застывшем молчании.
И я не знаю, что делаю. Не знаю. Мне это просто удается, помните? Я не знал, что обнаружу, когда соскребу белый иней с задней стенки зеркала. Не мог знать, что увижу там Снейпа, застывшего и испуганного, будто вмёрзшего в толщу льда. Что смогу вглядеться в его глаза и увидеть, как эта жесткая, омерзительная горечь тает. Что в первый раз за всю свою жизнь увижу, как Северус Снейп улыбается нежной улыбкой безоблачного счастья.
Этого достаточно, чтобы заставить меня встревожиться не на шутку.
– Профессор? – Я слышу, как Гарри спрашивает дрожащим, обеспокоенным шёпотом: – С вами всё в порядке?
Все ли с ним в порядке? Где-то в глубине своей иссохшей души я вопрошаю, где была бы моя совесть, если бы я не стал отторгнутым ростком никчёмного дерева Блэков, и припоминаю ту ночь, когда мы с Джеймсом первый раз наткнулись на Еиналеж. Я помню, что Дамблдор сказал, когда нашёл нас спящими нам полу перед ним на следующее утро. «Люди теряют себя перед этим зеркалом, – сказал он нам, и глаза его были смертельно серьезны, когда он завесил зеркало, уменьшил и спрятал в карман. – Они доводят себя до голодной смерти, поглощенные тем, что в нем видят. Некоторые сходят с ума, не зная, насколько реально или хотя бы возможно то, что оно им показывает».
И я гляжу в широко открытые, совершенно беззащитные глаза Снейпа и вижу блестящие в них слёзы – Мерлин, слёзы. Нет, с ним совсем не всё в порядке. Ничего похожего. Потому что, полагаю, я догадываюсь, что показывает ему Еиналеж – по тому, как его побелевшая правая рука стискивает левое предплечье, – и, Мерлин, нет, он никогда не захочет оторваться от него. Потому что что-то в Снейпе сломается навсегда, когда он проснётся и осознает, что ничто из этого не было реальным. Потому что из всего, что я творил в своё время с этим сальноволосым ублюдком, я никогда, никогда не учинял ничего столь жестокого.
– Профессор Снейп! – Гарри, шатаясь, пересекает комнату и машет ладонью перед этим блаженным и совершенно не реагирующим лицом. – Проснитесь! Ну же, пожалуйста! – Его страх начинает преодолевать утомительную головную боль и расшатывать убеждённость, питавшую каждый его шаг последние две недели.
И это выталкивает меня из моей паники. Ведь, что бы ещё ни случилось, Гарри НЕ ДОЛЖЕН перестать доверять мне – даже если я сам в себе сомневаюсь.
Я поднимаю палочку – отражение делает перевёрнутый взмах сквозь зеркало, которое не может быть там, где оно стоит, или делать то, что оно делает – и мне даже не нужно гадать, сработает ли заклинание. Это ведь палочка Снейпа – конечно, сработает. Обливиэйт и Сомнус – наилучший выход, пришедший мне в голову, – для Снейпа, пойманного в ловушку желаний своего сердца, для больной, перегруженной головы Гарри, для моей собственной вины, съежившейся от страха. Я думаю, все мы чувствуем облегчение, когда глаза Снейпа внезапно становятся пустыми и закатываются.
Гарри призывает домашнего эльфа – того самого, что до сих пор от него в восторге, объясняет этому созданию, что Снейп устал и захотел, чтобы его уложили в постель, и выскальзывает из кабинета, когда тот бросается выполнять распоряжение. Гарри ступает тихо и осторожно, унося нас прочь из подземелий, но мысли его несутся вскачь так быстро, что за ними невозможно угнаться.
Что касается меня, я веду себя тише воды, ниже травы. Будь я в своей шкуре или хотя бы в своём собственном зеркале, я думал бы обо всём этом изнутри чёрной мохнатой шубки, вылизывая собственные яйца, чтобы почувствовать точку опоры, – как всегда, когда неправильность происходящего превосходит все пределы. Но у Гарри в мозгу я хочу быть тихим. Хочу вести себя хорошо и не походить на посылку от страдающего манией величия тёмного волшебника, на ловушку, в которую он попал и уже не сможет сбежать.
Потому что я уверен – ну, почти так же уверен, как обычно; я – не такой! Хотя воспоминания о жутковатой радости на лице Снейпа достаточно, чтобы поколебать даже мою самоуверенность. А я всегда прав!
Но когда Гарри возвращается к своему сундуку и к карманному зеркальцу, которое он купил на вокзале Кингс-Кросс, а потом увеличил и приклеил к крышке изнутри, он не изгоняет меня из своего сознания. Он не избавляется от меня, чтобы свернуться клубком и всё хорошенько обдумать, как поступил бы любой здоровый ребёнок с осужденным убийцей, лающим у него в голове. Он даже не спихивает меня на обочину, чтобы покарябать в своей тетради.
Вместо этого он раздевается. Умывается, чистит зубы медленными, точными движениями. Некоторое время пристально смотрит в ванной в зеркало, как будто ищет меня в своём собственном взгляде, затем трясёт головой и идёт в постель. И затем, как только засыпает, он крепко обнимает меня и не говорит ни слова о том, что мы сделали, и что это могло бы значить, и какие могут быть последствия.
И мне тоже не дает сказать ни слова.
* Образное выражение, восходящее к пьесе Шекспира «Венецианский купец»
Отправлено: 18.05.09 20:01. Заголовок: ~*~ – Нет. – Пожал..
~*~
– Нет.
– Пожалуйста, я хочу, чтобы ты... Пожалуйста, только...
– Нет. Только не это.
– Я не маленький...
– ...ребёнок. В том числе. Ох, Мерлин, Гарри... Ты ребёнок, а я мёртв, и меня, чёрт побери, не заботит ни то ни другое, но от этого не перестаёт быть правдой.
– И почему же ты не хочешь...
– Потому что я чертовски люблю, когда ты скулишь, как грёбаный щенок! Все никак не наслушаюсь, особенно когда сжимаю в руке твоего малыша. А если ты еще и надуешь губки! Об твою губу надутую... можно споткнуться и навернуться!
– Отлично.
– А-ах, дуешься – тем лучше!
– ОТЛИЧНО! ЕСЛИ ТЫ МЕНЯ НЕ ХОЧЕШЬ, ТЫ МОЖЕШЬ ПРОС... ММ-ФФФ!
Пять минут спустя у нас обоих губы в синяках. На горле Гарри виднеются засосы, у меня на плечах – царапины от ногтей, а наша сперма медленно остывает между потной, твёрдой плотью склеенных ею тел. Гарри весь – гибкие руки и ноги и вздымающиеся рёбра в моих руках, и я прижимаю его к стене во сне, в том числе и потому, что просто не в силах сдвинуться с места.
– Почему? – На сей раз это не скулёж. Не требование и не наглая попытка манипуляции. Это шёпот, выдох во влагу за моим ухом, когда голова его – на моём плече, будто он спит внутри своего сна. На сей раз он спрашивает так, словно действительно хочет знать.
И в результате такая хрень получается – это вопрос, на который я не знаю, как ответить. Дело не в том, что я крёстный, и не в его возрасте, и не в моём, и дело не в Луни, и не в Снейпе, и не в тысяче причин, по которым любой нормальный человек решит, что я не должен трахнуть мальчишку. Но я не могу сказать, в чём тут суть, – я просто… просто не могу, и все.
– Гарри, – говорю я, мягко опуская нас обоих на пол. По законам его сна под нами тут же оказывается роскошная кровать. – Я собираюсь сказать тебе кое-что. Это не то, что тебе хотелось бы услышать, но меня научили этому двенадцать лет в Азкабане, а у тебя нет двенадцати лет, поэтому тебе надо научиться быстрее.
И да, теперь его внимание обращено ко мне – зелёное и острое, как стекло; его сосредоточенный взгляд прорезает нашу негу – удивляюсь, как он еще не прорвал сон и не разбудил нас обоих. – Что? – спрашивает Гарри. Он подозревает, что ответ его ранит, но готов принять его и не падать духом, если я нанесу эту рану. Мерлин, сохрани этого ребёнка! Ну что мне поделать с такой преданностью? Только заключить его в объятия, и снова поцеловать, и сказать ему правду.
– Знать почему – не помогает, – говорю я, впитывая жар, липкость и реальность его тела, прижатого ко мне. – Суть вещей не меняется от того, понимаешь ли ты её или нет. Рано или поздно ты перестанешь тратить время на вопрос «почему» и сохранишь всю энергию для «как».
– Ммм, – допускает он, сонно прижимаясь ближе, как только это жёсткое внимание опять растворяется в комфорте. – Мне больше нравится «когда».
И бодрствование в его сне изнуряет меня, укладывая рядом с ним прежде, чем он успевает получить от меня заслуженный щипок.
~*~
Жизни свойственно продолжаться, не так ли? Когда вы что-то совершили, за этим не следует пауза для аплодисментов, стащили ли вы талисман Дома Слизерин и написали «ГРИФФИНДОРЦЫ РУЛЯТ» у него на брюхе, или подвесили своего лучшего врага на громоотводе Астрономической башни за подштанники, или утратили девственность прямо под ёлкой во время Рождественского бала на пятом курсе. Или сбежали из Азкабана и доказали свою невиновность в убийстве. Или выискали путь сквозь не-вполне-смерть благодаря удаче, инстинкту и абсолютной силе притяжения того, кто в вас нуждался. Или нашли способ расквитаться с полным идиотом, который шесть долгих лет превращал вашу жизнь в каторгу.
Жизнь идёт дальше, и с ней – домашние задания и друзья, и шоколадные лягушки, и флиртующие девчонки (и Мерлин, кто-то должен научить этого ребёнка флиртовать в ответ, пока эти тёлки не пустились во все тяжкие), и экзамены, и сочинения, и квиддичные тренировки, а все ждут, что вы будете непрерывно этим заниматься, как раньше. Так мы и поступаем, оба – Гарри и я. И если Гарри немного более... задумчив, чем раньше, если он чуть больше демонстрирует людям то, что они хотят видеть, и немного меньше то, что происходит на самом деле... ну, немного маскировки, когда за вами охотится маньяк, склонный к геноциду, не повредит, правда?
И если Гарри уже не так напуган во время уроков окклюменции и не так беспокоится о том, что Снейп может обнаружить, если вломится внутрь, – это не значит, что он уже не так сильно старается. Во всяком случае, воспоминание об ужасном выражении на лице Снейпа, когда тот ударил заклятьем в зеркало, заставляет Гарри трудиться изо всех сил, чтобы удержать ублюдка на дальних подступах. И когда он слишком устаёт, чтобы продолжать, и Снейп всё-таки прорывается, Еиналеж на месте и ждёт его. Конечно, Обливиэйты Гарри подвергаются испытанию следующие несколько недель, но у него получается всё лучше, он становится сильнее, больше узнаёт из книги и зеркала, чем когда-либо от Снейпа с его стилем преподавания, который сводится к ругани и пинкам. И разве это не все, что имеет значение?
Ну и что, если Гарри проводит не так много времени со своими друзьями, а занимается в одиночку? Если он читает книги и практикуется в чарах в спальне, откинув крышку сундука, стоящего в ногах кровати, – так, что может видеть своё отражение в зеркале? Должен ли кто-то сетовать на это, если он сильно продвинулся в зельях, магических дуэлях, чарах и блестяще овладел трансфигурацией? И если он иногда пропустит ужин из-за своих занятий, а потом в неурочное время стянет еду на кухне, домовики всё равно будут его любить, правда?
И если мне удаётся стащить несколько отражений книг в Запретной секции и прочитать каждое чёртово слово, которое я могу найти о заколдованных зеркалах и долговременных эффектах их воздействия на волшебника... ну, это самое меньшее, что я могу сделать, не так ли?
Потому что отражённое Еиналеж не чужеродно больше для сознания Гарри. Сначала мы использовали его как противодействие вторжению, но примерно через неделю оно... ассимилировалось, я полагаю. Акклиматизировалось. Когда Гарри призывает свой образ-оселок, зеркало обнаруживается там, где я его оставил, и играет роль стеклянной двери-ловушки для души, перекрывающей любимый путь Снейпа, но в других случаях, когда Гарри отдыхает, думает или спит спокойно, не атакованный, Еиналеж сливается с ландшафтом его сна, ландшафтом его мыслей. Дверь, окно, мощный туманный кристалл, заводь очень холодной воды – выбирайте любой пример. Гарри всегда знает, где находится Еиналеж, но я иногда теряю из виду эту штуковину, когда он втаскивает меня в свой сон, чтобы говорить, или целоваться, или дрочить, или просить зайти ещё дальше – на что я опять отвечаю отказом. Иногда Гарри приходится притормаживать меня, чтобы я не угодил прямо в проклятую тень. И иногда я гадаю, что случится, если он не успеет.
А иногда Гарри не выпрашивает большего, но полностью отдаётся тому, что есть: податливый, жадный до прикосновений, которые он не принял бы ни от одного из живых, с полузакрытыми глазами, с губами, мягкими от страсти, – он прекрасен. Порой после этого он сворачивается вокруг меня – насытившийся, сонный, золотисто-тёплый, он прижимается всей кожей, и пахнет травой, дождём, ветром, юностью и жизнью, и его сонное сознание удерживает нас обоих, как будто мы в достаточной безопасности, чтобы вечно спать, сплетаясь. И порой его дыхание у моей ключицы – такое влажное и тёплое – почти, почти наполняет меня тем ощущением покоя, какого у меня никогда не было при жизни. И тогда я гадаю, не попался ли я уже в ловушку Еиналеж.
Потому что эта полужизнь в зеркалах и тумане намного лучше, чем смерть, какой она мне представлялась. Потому что, хотя мне всегда везло, никогда это везение не было таким полным.
~*~
Привычный звук пробуждает меня от дремоты.
– Сириус, – снова шепчет Гарри, чуть более настойчиво.
Свинцовое небо говорит о том, что гриффиндорцам еще явно не пора вставать, поэтому я поворачиваюсь на другой бок, укладывая руку поверх отражения Гарри, и подтягиваю его ближе, чтобы успокоить и убаюкать. Напряженное тело сопротивляется, и внезапно я просыпаюсь от его внутренней дрожи, приглушенного, заклинающего тона раздраженного шепота, от того, как блестят в тусклом свете его широко распахнутые, обеспокоенные глаза. Выхваченный из сна, я сажусь, скользнув через отраженную кровать, чтобы уставиться в зеркало на крышке сундука, разделяющее нас. Гарри тоже осторожно садится, и, когда он поворачивает ко мне лицо, я вижу, что он прижимает руку ко лбу.
Я хватаюсь за своё зеркальце. – Это он, да? – рычу я в стекло. – Это Воль...
– Нет! Не говори это! – скулит Гарри, пугая меня. С каких это пор Гарри боится произносить имя ублюдка?
Должно быть, замешательство отражается у меня на лице, потому что он льнёт к стеклу своего зеркальца, чтобы прошептать: – Он ещё... здесь.
И тут же моя кровь застывает.
С тех пор как мой Morsmordre вытащил Гарри из Литтл Уингинга, несколько месяцев о Вольдеморте ничего не было слышно. Несколько месяцев ублюдок не вмешивался в наши дела. Неделю за неделей мы с малышом работали вместе, держа связь через зеркала, – недели учёбы и тренировок, и Гарри становился всё сильнее, увереннее, учился верить в себя и в свою магию, познавал то, что его папа навсегда потерял возможность ему дать. Недели покоя, когда мы с Гарри ночами обнимали имена друг друга, напоминая себе, что на самом деле реально, и что на самом деле важно, и что нам никак нельзя потерять. Недели окклюменции и ожидания, – и всё это время мы не говорили о том, почему, хотя газетные полосы заняты новостями о Пожирателях смерти, сам Вольдеморт, после целого лета почти постоянного преследования, сейчас явно затаился. Мы никогда не говорили о том, что может случиться, когда ублюдок наконец в самом деле решит обеспокоиться и снова вломиться Гарри в мозги, но ни один из нас ни на секунду не предположил, что тот не станет этого делать вовсе. Ни на одно мгновение.
– Выгони его, Гарри! – разъярённо шепчу я, напяливая мантию и вслепую нашаривая в кармане палочку. – Вышвырни его! Не дай ему ни минуты на...
– Нет! – Он шипит и трясёт головой, бросая взгляды по сторонам сквозь полог. – Не так. Я имею в виду, что он здесь, но не... не так, как прежде.
– Гарри, ты не спишь, чёрт побери! Ты не можешь позволить ему...
– Я знаю! Но он… это не мучает меня. Он... – Гарри судорожно сглатывает, взгляд его мечется, пальцы вцепляются в промокшую от пота чёлку – больше от беспокойства, чем от боли. – Я думаю, он... отвлекся.
Храп одного из спящих переходит в хрюканье, а затем снова вплетается в гобелен обычных ночных шумов мальчишечьей спальни. Я пристально смотрю в глаза Гарри, в которых под волнением скрывается ползучий ужас. Слежу, как он дышит – маленькие, полные надежды глотки воздуха, перебираю его слова в своей дрожащей памяти, и наконец понимаю, что именно он скрывает от меня.
Вольдеморт вернулся в страну Гарриных снов, потому что нашел тень зеркала Еиналеж.
– Legilimens! – кричу я. Гарри не готов к этому, у него в руке нет палочки, он не ожидает, что я проскользну сквозь потайную дверь до того, как он распахнёт её передо мной. У него никогда не возникало желания удерживать меня снаружи. И это, возможно, единственная причина, по которой сейчас я оказываюсь внутри.
На первый взгляд, ничто не изменилось в его мысленном ландшафте; закруглённый амфитеатр с равномерно расставленными скамьями, спускающимися туда, где, вырисовываясь в размытом свете, воплощение Тёмного Лорда стоит лицом к Арке из камня и её трепещущей Завесе, что-то шипя на языке змей скрытому за ней невидимому Хору. Мне кажется, я тоже знаю, о чём он просит!
Но Гарри повисает на мне прежде, чем я даже успеваю поднять палочку на ублюдка. С быстротой ловца он хватает мою руку, тянет палочку вниз, острием к полу, и, сцепившись со мной, толкает назад, в тень. Я позволяю ему обвиться вокруг меня, стиснуть в кулаке мои волосы, в другом – рукав, отпихнуть к стене, будто это в самом деле задержит меня надолго. Он не знает, что я могу сделать, не прибегая к магии, и при виде бледного, чешуйчатого затылка Вольдеморта мне почему-то кажется, что сейчас не лучшее время для Гарри это выяснить.
Вольдеморт не шевелится, Гарри прижимает губы к моему уху. – Не надо! – шепчет он, яростно, едва слышно. – Это не то, что ты думаешь!
Я принюхиваюсь, и несвежий, змеиный запах говорит мне иное – что это действительно сам Вольдеморт, и что он в самом деле в Гарриных бодрствующих мозгах, шипя, обсуждает что-то с Хором, и это, чёрт побери, вовсе не основание для «не надо». И тут я понимаю, что имеется в виду. Арка – она слишком узкая, слишком высокая. Камни слишком светлые, слишком гладко обтёсаны, слишком золотые, цвет Завесы чуть ближе к серому, чем к черному, она лёгкая, блёклая, как стелящийся туман, сочащийся из-под её изношенной, вечно колышущейся кромки.
Это не Завеса. По крайней мере не та, что убила меня; это Еиналеж. Это должно быть оно.
Встревоженный, я внимательно оглядываю остальную комнату, обнаруживая теперь почтительную шеренгу призрачных фигур вокруг амфитеатра. Лица неразличимы, только бледные пятна во мраке, но каждый сосредоточен на разговоре, происходящем внизу. Ублюдок всегда любил публику, не так ли?
– Что он говорит? – спрашиваю я. Гарри вздрагивает при звуке моего голоса, прорезающего сплетающееся шипящие. Он льнёт ко мне, не столько помешать, сколько уверить себя, что он не одинок перед лицом врага. Смотрит на меня, качает головой и снова вздрагивает, хотя я чертовски хорошо знаю, что он слышит ублюдка так же ясно, как я. Он не хочет говорить, не хочет рассказывать мне, о чём просит Вольдеморт. Что тот замышляет.
– Гарри, ты не можешь просто позволить ему...
– Шшш, не сейчас. Мне надо понаблюдать. Надо... – Он сжимает мою руку ледяными от паники пальцами. – Смотри!
Исходящее из-под волнуемых ветром лохмотьев фальшивой завесы скрытое сияние внезапно усиливается, делается ровным, обливает камни амфитеатра и Вольдемортовы чешуйчатые, в струпьях, ноги ледяным светом. Становясь всё ярче, он вспыхивает раз, другой, каждый раз как бы стирая всё, кроме самых жирных линий, самых стойких теней. Когда завеса разделяется надвое, я замираю, и Вольдеморт – тоже.
И Гарри замирает, снова прижавшись к моей груди, а я придерживаю его рукой, словно успокаивая – только кого из нас? Всё его внимание до последней капли сосредоточено на фигуре, которая делает шаг к нам сквозь эту висящую серость, бесшумно, неправильно переступая через ведущий только в одну сторону порог босыми, мягкими ступнями.
Это существо ростом примерно с Гарри, – может, только немножко ниже, немного костлявее. Лёгкость фигуры наводит на мысль о гибкости, тонкости, даже хрупкости. Что-то в его позе говорит о покорности, готовности к подчинению. Шерсть у меня на загривке и без того встала бы дыбом, но, в довершение всего, каждый дюйм фальшивой кожи мальчишки сияет, как хром на ярком солнце.
Гарри – настоящий – вздрагивает, когда мальчик в зеркале подходит к Вольдеморту, поднимает глаза на отвратительное лицо и шепчет что-то на парсалтанге. Комната изгибается вместе с его вспыхивающей серебром улыбкой, и затем ублюдок, этот грёбаный гадюкин сын, чтоб-он-был-дважды-мёртв, тянется и накрывает сияющую щеку своей чёртовой рукой.
И смеётся!
И кусок моей души отламывается – я чувствую, как это происходит, будто смертный прах развеивается по ветру. И я понимаю – отдельной, испуганной частью меня, что я сделаю всё – всё, понимаете? – чтобы сберечь моего Гарри от рук убийцы.
Всё, что от меня потребуется.
Один раз крепко тряхнуть Гарри, чтобы он растянулся у моих ног. Три шага вниз – и я вне его досягаемости. Вольдеморт – вполоборота на эхо вопля за его спиной, но палочка уже у меня в руке, и одного долбаного слова достаточно, чтобы выстрелить оглушающим заклятием прямо в его чешуйчатое лицо.
Глаза его горят алым, он кружится, кровавый и яркий, как летящий луч проклятия. Красные глаза широко раскрыты, он отводит их от искаженного криком лица зеркального мальчика, и заклинание, увы, не быстрее, чем свирепый багряный взгляд. Глаза его – цвета ярости и триумфа, они выделяют меня среди теней, узнают моё лицо, они именуют меня, помещают в свою персональную мифологию.
– Блэк? – говорит он в хрупкий миг перед тем, как моё оглушающее заклятие ударяет в него. Слово врезается в меня, как удар кулаком в живот, – вышибая дух, заставляя меня шататься под тяжестью моего имени на проклятых, чуждых губах.
Затем моё заклинание попадает в цель, взрывает Вольдемортову мыслесущность, размётывает белым пеплом, клочками кожи. Отдача от этого крушения прокатывается по мысленному ландшафту Гарри, как взрывная волна от бомбы, расплющивая неподвижных призрачных зрителей как зёрна в жерновах.
Меня она тоже не щадит. Я чувствую, как разбиваюсь вдребезги, распадаюсь на летящие беспорядочные искры. Вне образа и вне определённости, беспочвенный, бесформенный, только имя и целый мир трепещущих воспоминаний.
Только это – и зеркальце в кармане, и палочка, стиснутая в кулаке.
Затем кусочки, завихряясь, свиваются в единое целое, я падаю обратно в свою собственную шкуру или что там у меня вместо неё в этом зеркальном мире. Крякнув, приземляюсь со стуком на отражение кровати Гарри – ошеломлённый, задыхающийся. Голова гудит как колокол, и я почти уверен, что меня расщепило надвое этим изгнанием. Когда мне приходилось получать бладжером по кумполу, было и то не так больно. Сбитый с толку, я сжимаю руками гудящую голову и гадаю, что за дьявольщина только что случилась. Он видел меня, как видел Снейп. Он, мать твою, назвал меня по имени! Кто докажет, что он не нанесёт ответный удар, если я не успею ударить первым? Кто докажет, что он не сможет победить?
Я перекатываюсь со стоном, распрямляю Гарри, свернувшегося эмбрионом, тяну обе его руки прочь от головы. Кожа липкая на ощупь – Мерлиновы панталоны с начёсом, его, должно быть, здорово шарахнуло. Никаких сомнений; я идиот. Полный. Без вопросов.
– Эй, – шепчу я, прикасаясь губами к потному лбу Гарри, осторожно приглаживая его волосы. Эй, ну же, ты не должен меня так пугать, потому что ты знаешь, что я идиот и никогда не хотел навредить тебе, правда. Ну вставай же... давай...
Но нет. Он не встаёт. Он едва успевает шевельнуть веками, как ярость Вольдеморта обрушивается на него. Одеревенелый, он сотрясается у меня в руках, выгибаясь назад, как от удара молнии, рот оскален, зубы крепко стиснуты в подавленном крике. Шрам над бровью разошелся и кровоточит.
И как той ночью в Литтл Уининге, всё, что я могу сделать, – это сжимать в объятиях его отражение. Держать его всю ночь и с каждым криком моего крестника проклинать себя снова и снова.
Заглушающие чары на пологе кровати держатся до утра. Рон Уизли, да благословит его Мерлин множеством сыновей, наконец замечает отсутствие Гарри и, распахнув занавески, обнаруживает его – бледного как смерть, скрученного болью на мокрых простынях. Пацану достаточно одного взгляда на исцарапанное ногтями лицо Гарри, на рваную, измазанную кровью прорезь шрама на лбу, на болезненный ритм поверхностного дыхания, чтобы рвануть, как гончая, в кабинет директора.
И начинается свистопляска.
Конечно, никто из спасателей Гарри не догадывается забрать зеркальце с тумбочки, когда они уносят его в больничное крыло, поэтому всё, что я могу сделать, чтобы последовать за ним, – это скользить, как призрак, от зеркала к зеркалу и с усилием втискиваться в портреты, когда у меня нет другого выбора. Это неловко, огорчительно и довольно болезненно, в самом деле, – обычно путешествовать от картины к картине было не труднее, чем пользоваться подходящим зеркалом. Я говорю себе, что просто устал – чертовски измотан попытками облегчить припадки Гарри ночь напролёт. И, возможно, по этой же причине моё продвижение сквозь портреты заставляет их стонать и дрожать в рамах, и нет времени гадать, имеет ли это какое-то отношение к моему имени на губах Тёмного Лорда.
Потому что мой Гарри пострадал, так ведь? Поэтому плевать, на что я гожусь, на что способен и почему портреты видят меня, когда, чёрт возьми, не видели раньше, пропади всё пропадом! Гарри нужно, чтобы я присмотрел за ним, а в больничном крыле полно зеркал, которые всё ещё работают так же хорошо, как и вчера, – и это всё, что меня волнует.
Проклятье!
Преподаватели собираются в палате, пока колдомедик Помфри производит осмотр. У них у всех есть возможность пожирать глазами белую как мел кожу Гарри, его серые губы и наблюдать не прекращающуюся лихорадочную дрожь. Все они знают симптомы последствий Круциатуса: кто на собственном опыте, кто по жутким слухам в учительской. Но Уизли и остальные соседи Гарри по комнате клянутся, что никто не входил в спальню прошлой ночью и что Гарри был один в постели. И, конечно, охранные чары замка не свидетельствуют о вторжении ни единой вспышкой. Зачем бы Вольдеморту тревожить эти чары, если ключ к защите Гарри струится у него в венах?
Я лишь вполуха прислушиваюсь к их спорам, улегшись в собачьем облике вдоль его неподвижного, бледного отражения. В конце концов, я знаю, кто пытал Гарри прошлой ночью, так же, как знаю, кто навлёк на него этот огонь. Плачевное положение мальчика – не тайна для меня, я точно знаю, кого проклинать.
И нет, это не Вольдеморт.
Только бы Гарри проснулся, я бы вымолил у него прощение. Я поклялся бы еще тысячу раз, что никогда больше не причиню ему такую боль, что скорее умру или убью, чтобы уберечь его от ущерба, уберечь от Вольдеморта. Но, конечно, я хотел дать такое обещание и до того, правда ведь? Более того, ни убийство, ни моя смерть до сих пор ничего не меняли в том, что претерпел этот ребёнок или все те, кого я любил.
Ну, моя смерть не изменила точно. Вот до убийства я еще не дошел – хотя пять минут наедине с отражением Питера могли бы это изменить. Или с кузиной Беллатрикс, если крысу не предлагают. Ну, это так – мечты.
Этих приятных фантазий почти хватает, чтобы отвлечь меня от чувства вины. Несколько благословенных часов я сплю, оставляя черные шерстинки на больничной койке Гарри. И если мне снится, что я вцепляюсь в спину черным крысам с серебряными лапами или выворачиваю наизнанку хохочущих сероглазых психопаток так, что их лёгкие видят дневной свет... Ну, то, что я дёргаюсь во сне, кажется, не беспокоит малыша.
~*~
Когда свет становится медовым, а тени удлиняются, день подходит к концу и Гарри никак, никак, никак не просыпается, они начинают приходить в отчаянье. Они начинают думать, что им надо точно узнать, что случилось, чего бы это ни стоило.
Они начинают обсуждать, не отправить ли Снейпа Гарри в голову, чтобы всё выяснить.
Из моего наблюдательного пункта на дальней стене это выглядит как крушение поезда. Снейп с начала семестра снова и снова доказывал, что не может вырваться из захвата Еиналеж. Если Гарри не проснётся, чтобы выпихнуть его обратно в сальноволосый череп, у подлого глумливого ублюдка не будет ни тени надежды выбраться из-под собственной власти, черт побери.
А Дамблдор стоит прямо здесь. И нет шансов, что он увидит блаженное выражение на лице у Снейпа и распознает, если что-то совершенно роковым образом пойдёт не так. Ни единого шанса, что он передумает засылать Снейпа, чтобы все «исправить». Ни единого.
И я ничего не могу сделать. Гарри заперт глубоко внутри с тех пор, как Вольдеморт напал на него. Его сознание замуровано в лёд магии, – невыразительное и гладкое, как черное яйцо феникса. Даже мой секретный вход отрезан. И на этот раз не проскользнуть под дверью – поверьте, я пытался всю ночь. Я торчу здесь, на другой стене палаты, верчу присвоенную палочку в пальцах и гадаю, сколько времени потребуется Снейпу, чтобы убедить Дамблдора устроить на меня охоту, когда...
Когда Гарри просыпается.
Закашлявшись, он резко садится на кровати, лихорадочно обегает глазами комнату, а преподаватели подскакивают, как ошпаренные кошки, и хватаются за свои палочки. Он не замечает их, хватая ртом воздух, шаря вокруг дикими, расширенными глазами, и, Мерлиновы яйца, я знаю, что он ищет – кого он ищет! Это наполняет меня таким облегчением, что даже исходящая от Снейпа угроза меркнет.
Никакими словами не описать, что вид моего Гарри, целого и невредимого, делает с моим сердцем.Поэтому сейчас мне не нужны ни слова, ни рот, который сможет их произнести. Я просто приникаю к зеркалу, скребу лапами ледяной барьер и лаю в радостном приветствии.
И этого хватает, чтобы Гарри нашёл меня. Я могу сказать по его расширенным глазам, что он не видит меня толком – не так хорошо, как если бы держал в руке зеркальце, – но по крайней мере он знает, что я здесь, что я не покинул его снова. Это знание, кажется, успокаивает его, но, можете быть уверены, нисколько не утешает меня. Это не настоящее прощение, но, в свете минувшей ночи, для меня – очень близко к тому.
Их вопросы предсказуемы, так же, как и страхи, подозрения и обвинения. Снейп, конечно, думает, что Гарри лжет. Технически это не так, потому что каждое слово, которое он говорит им о нападении Вольдеморта, – правда. Он опускает только детали, относящиеся ко мне или к тени Еиналеж, или к тому, что Вольдеморт в самом деле побывал у него в голове. И значит, чтобы поверить рассказу Гарри, Снейп должен принять как данность, что Гарри способен выдержать прямую фронтальную атаку Тёмного Лорда всю ночь напролёт. Полагаю, скорее он позволит подвесить себя за подштанники на громоотводе Астрономической башни.
В чем я бы помог ему с удовольствием.
МакГонагалл, судя по её поджатым губам и проницательному взгляду, кажется, подозревает, что Гарри утаил что-то существенное. Но так же ясно, что она скорее съест свой шотландский плед, чем предположит подобное в присутствии Снейпа. И Мерлин, как прекрасно знать, что Львица до сих пор встаёт на защиту своих львят. Все её сомнения остаются в стороне, и я знаю, что старуха Минни скорее возьмёт Снейпа за ухо так, что он заорёт от боли, чем позволит ему безнаказанно проявлять неуважение к студентам её факультета.
Дамблдор выглядит так, будто он знает что-то, неизвестное остальным, но, честно, когда он выглядел иначе? Он отслеживает взгляд Гарри, направленный на моё зеркало, гораздо чаще, чем мне бы этого хотелось, но его голубые глаза, кажется, не задерживаются на нём, и даже если он видит тень, напоминающую собаку, жмущуюся позади отражения Гарри, то не подаёт вида. Если он и подозревает о пробелах в рассказе Гарри, то, кажется, не склонен их комментировать и сберегает свою энергию для того, чтобы утешать Хагрида, предлагая ему лимонные дольки, и мимоходом сдерживать Снейповы основные инстинкты.
В конце концов Поппи устаёт от этих дебатов и выставляет большинство присутствующих из своих владений, чтобы пациент мог как следует отдохнуть. Даже Дамблдор удостаивается чести быть безжалостно изгнанным, хотя промедлением на пороге ясно показывает, что обязательно вернется с вопросами.
Помфри внимательно осматривает Гарри, подмечая каждый синяк или растяжение перед тем как начать оказывать помощь. Она не спрашивает, как он получил эти раны, не проявляет любопытство и хочет признания только в том, где у него болит, в состоянии ли он есть или предпочитает ещё немного поспать.
Он выбирает еду – и я его всем сердцем поддерживаю. Он уже чертовски отощал и без этих выматывающих ночных испытаний. Помфри долго инспектирует еду, которую приносит эльф-домовик – куриный бульон, хлеб, морковь и пудинг с патокой, – а затем выстраивает у его локтя шеренгу из зелий и начинает перечислять их названия и давать инструкции. Вот это – если ему нужно поспать, вот это – если болит слишком сильно, а вот это – если у него спазмы или понос.
Гарри слушает, кивает и изо всех сил старается не покраснеть. Да, он воспользуется зельями, если ему понадобится, да, он снова вызовет домовика, если ему захочется добавки, нет, спасибо, он не думает, что ему нужна грелка для постели или обтирание губкой. Бедный малютка! Я решаю не рассказывать Гарри, что на пятом курсе я бы с удовольствием обменял квадратный фут собственной шкуры на такое обтирание от мадам Помфри. Или о том, как его отец, так же отчаянно влюбленный в нее, специально получал повреждения на тренировках по квиддичу, чтобы она за ним лишний раз поухаживала.
Думаю, бедный малютка и так уже достаточно смущен.
Затем, когда Поппи уже собирается уйти, чтобы он поел, он зовет её обратно. – Можно мне немного поговорить с Директором? – спрашивает он. – До того, как я усну, я имею в виду.
Она смотрит на него с подозрением: – Вы уверены, мистер Поттер? Вы достаточно намучились, и вам действительно надо как следует отдохнуть.
– Я знаю, просто... – он поднимает на неё глаза, весь – бесхитростное очарование, – просто у него будут вопросы, и мне кажется, я буду лучше спать, если отвечу на них. Понимаете?
Она разрешает, будто действительно понимает (хотя самым этим фактом доказывает, что – совсем нет) и торопится к выходу, чтобы привести старика. Я, с другой стороны, не могу не гадать, что же мой наполовину-слишком-умный крестник затевает. Но, решаю я, наблюдая, как он расправляется с ужином, – это не первый раз, когда я бросаюсь за кем-то из Поттеров в драку без предварительного плана. И после того как моя последняя импровизация привела к поражению, я считаю, что задолжал ему немного слепого повиновения, ведь так?
Поэтому, когда старик входит, я отправляюсь под кровать, сворачиваюсь в её тени и укладываю голову на лапы, приготовившись ждать, нос к носу с его шлёпанцами. Довольно странно – они слегка пахнут жвачкой.
Подслушивать этих двоих – всё равно что наблюдать за танцем. Гарри открыто выуживает новости о том, что Вольдеморт затевает с начала учебного года, Дамблдор несколько более изящно намекает, что ему каким-то образом известно о связи Гарри с некоторыми очень странными событиями, беспокоившими Хогвартс в этом году. Например, у слизеринцев развиваются странные, скоротечные приступы чирьев и сыпи. Мой собственный маленький эксперимент по дрессировке змей, между прочим; зеркальное Чирейное проклятие – как только любой из них задирает Гарри. Удивительно, насколько быстро они начали ходить по струнке. Гарри, конечно, ничего не может доказать.
Они разговаривают о портретах – некоторые из них жалуются в этом году, что их преследуют, а потом толпятся в рамах, чтобы потолковать об этом. Слышать, как давно портреты жалуются, – для меня одновременно и беспокойство, и утешение: что бы ни случилось со мной, по крайней мере я могу сделать вывод, что Вольдеморт здесь ни при чём. Говорят о том, по каким причинам зеркала в ванных комнатах Гриффиндора кажутся особенно вялыми и иногда жалуются на провалы во времени или на чувство сильного холода. Говорят о том, что «Пророк» особенно озабочен тем, чтобы не иметь своего мнения о планах Тёмного Лорда или ответных мерах Министерства. То, что Вольдеморт что-то затевает, конечно, очевидно и без слов. Когда ж он обходился без этого?
Затем Директор поднимает самую последнюю тему из тех, что я боялся услышать. – Я вот думаю, – размышляет он, пока Гарри приканчивает пудинг с патокой, – Гарри, ты припоминаешь зеркало Еиналеж?
Гарри роняет ложку в миску. – Да я и не забывал о нём особо, – бормочет он, – после первого курса.
– Видел ли ты его... недавно? – спрашивает Дамблдор, голосом, который очень подходит к этому взгляду – поверх очков, с мягким удивлением, взгляду-уже-знающему-ответ.
– Да, – произносит Гарри, даже не потрудившись солгать. – В августе оно было на четвёртом этаже. Я видел его в зале, где лестница, ведущая в Астрономическую башню, проходит недалеко от классов Равенкло. – А что?
Дамблдор колеблется перед тем, как ответить. Я почти вижу выражение мягкого удивления на его лице от того, что он так легко добился правды. – Я просто думаю, не заметил ли ты в то время чего-то... странного в связи с ним.
Странного, он говорит? Я фыркаю. Что, сам факт, что оно отражает твои скрытые желания вместо того, что есть на самом деле, недостаточно странный?
Но Гарри не клюёт. – Странного, сэр? Что вы имеете в виду?
– Странно, Гарри, то, что, кажется, оно утратило свою тень.
Ой-ой-ой.
Теперь пришла очередь Гарри колебаться. – Это странно, сэр, – соглашается он наконец, с превосходным оттенком озадаченности в голосе. У себя под кроватью я не могу удержаться, чтобы не съежится от страха. Потому что Сохатый был в прошлом мастером такого вот невинного тона, и это всегда наводило директора на след именно тогда, когда тот пытался его с этого следа сбить.
Молчание становится всё более глубоким, и я не могу больше его выносить. Я выскальзываю из-под кровати и обнаруживаю, что директор спокойно разглядывает Гарри, ни малейшего огонька в проницательных голубых глазах. Гарри прямо смотрит в ответ, и на лице его нет стыда. Ну прямо взгляд Лили – она всегда пускала его в ход против Сохатого, когда тот пытался помешать ей добиться своего. Взгляд, который говорил: «Этот раунд ты можешь выиграть, но подумай, чем тебе придется за это платить».
Я думаю, Дамблдор тоже узнаёт этот взгляд. Он вздыхает, снимает очки и очищает их чарами. – Гарри, – говорит он, водружая очки обратно на нос и смотря поверх них трезвым взглядом, – это всё, что ты хотел мне сказать?
Лицо Гарри не меняется, но взгляд смягчается за мгновение до того, как он отводит глаза. – Нет, сэр, – говорит он, а губы кривятся в лёгкой иронической усмешке, – есть еще кое-что. Но я не могу сказать прямо сейчас. Сначала я должен кое-что сделать.
Дамблдор моргает. Я тоже. – А именно? – спрашивает он, ужасающе мягко.
Гарри качает головой. – Просто несколько вещей. Подчистить хвосты, понимаете? Вероятно, лучше, если вы не будете беспокоиться о деталях. Хотя…– И тут в глазах его появляется что-то вроде вызова, обращенного к удивленному лицу старика. – Я думаю, что мне нужно будет позаимствовать зеркало Еиналеж на время Рождественских каникул. Если вы не возражаете.
Сладчайший Мерлин, его чистейшее нахальство действует парализующе. У Вольдеморта нет и шанса против такого нахальства, точно вам говорю! В чём бы ни состоял дикий план Гарри, если он достаточно безумен, чтобы бросить вызов Дамблдору, то я только за. Я бы залаял от удовольствия, если бы не был наполовину убеждён, что старик обернётся и увидит меня. Вместо этого я поворачиваюсь несколько раз на месте, колотя хвостом по коленям Гарри в ожидании следующего чуда.
И оно случается, когда Дамблдор смеётся, хлопает Гарри по колену и говорит: – У нас есть три недели, чтобы обсудить это, Гарри. И я уверен, что ещё до того мы придём к соглашению.– Он встаёт, запахивая мантию. – Между тем, из достоверного источника мне известно, что мадам Помфри намеревается войти сюда с палочкой наготове, если ты не уснёшь в течение получаса. Тебе лучше так и поступить, полагаю. – И с этими словами он покидает палату.
Я не уверен, что когда-либо видел подобное. Я уверен, что никогда так не развлекался, с того раза на шестом курсе, когда Сохатый и я обработали мётлы слизеринской команды чарами смазки прямо в середине финальной игры. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не запрыгнуть к Гарри на кровать, опрокинув Гаррино отражение и обстоятельно его облизав. Впрочем, я не хочу пугать домовика, который входит, чтобы забрать поднос с остатками ужина, поэтому я ещё несколько раз кружусь на месте в ожидании, пока это существо уберётся.
Но у Гарри, кажется, другая идея. – Добби, – произносит он, подзывая эльфа, когда тот уже приготовился исчезнуть, взвалив на себя поднос, – ты можешь оказать мне любезность?
– Ах! Гарри Поттер что-то хочет? – пищит домовик, отчаянно скользя на кафельном полу в своих смехотворных слишком больших носках. – Что Добби может сделать для Гарри Поттера?
В самом деле, что? Озадаченный, я прекращаю вертеться и вслушиваюсь. Даже мой хвост забывает вилять.
– Я оставил кое-что в моей комнате, – говорит Гарри, наматывая на пальцы уголок простыни. – Только не думаю, что мне позволят пойти и взять это.
Гарри кивает, не глядя в мою сторону, когда я одобрительно лаю, но я-то знаю, что он слышит. Он выглядит усталым, бедный малыш. Я считаю, хорошенько пообниматься и немного поцеловаться – будет на сегодня достаточно. Разговор подождёт до утра, когда средство для этого будет у нас в руках. – Это зеркало, размером с мою ладонь, – объясняет он эльфу. – Оно должно быть на тумбочке, рядом с моей палочкой.
Умница мальчик! Я ухмыляюсь его сообразительности. Эльф не станет задавать вопросы, как друзья, и не расскажет ничего тем, кто стал бы совать свой огромный скользкий нос в дела моего крестника. Я ухмыляюсь и взгромождаюсь на постель, чтобы плюхнуться поперёк ног Гарри.
– Добби принесёт его Гарри Поттеру прямо сейчас!
– Нет, Добби, – произносит Гарри. Я сажусь и меняю облик прежде, чем успеваю об этом подумать. Что-то в его голосе подсказывает, что мне не понравится то, что он скажет. – Я не хочу, чтобы ты приносил его мне, – продолжает он. – Я хочу... Я хочу, чтобы ты взял это зеркальце и спрятал его. Чтобы ты положил его там, где я не смогу его найти. Там, где никто не сможет его найти, пока... – Он сглатывает, пристально смотрит на свои обёрнутые простынёй пальцы, отказываясь взглянуть на зеркало, в котором я заточён. – Пока я тебя не попрошу. Можешь так сделать, Добби?
– Нет, – кричу я. – Ты не смеешь, щенок! Не затыкай мне рот! Ты принесёшь это зеркало сюда, и, чёрт побери, будешь ГОВОРИТЬ со мной, ты слышишь? – Я пинаю кровать, и Гарри подскакивает, но всё ещё не поднимает глаз. Он совсем не смотрит в сторону зеркала, будто боится даже мельком увидеть меня.
Конечно, эта жалкая тварь в шапке переполнена восторгом от возможности сделать в точности то, чём просит Гарри. Эльф исчезает с грохотом, искрами и треском, и я практически уверен, что он швырнёт ниточку, связывающую меня с жизнью, прямо в чёртово озеро. И я ничего не могу сделать, чтобы остановить его.
– Гарри! – Я с криком бросаюсь к его отражению, хватаю его за узенькие плечи и встряхиваю. – Гарри, прости меня! Ты слышишь, мне очень жаль! Я не знал, что он так сделает, ты должен мне верить! Ты не можешь сделать это, только не сейчас! Я знаю, он вернётся, и я нужен тебе, Гарри! – Он вырывается не с большим усилием, чем любой мальчик, скользнувший на постель, чтобы поспать. – Пожалуйста, Гарри! – задыхаюсь я, прижимая моё (бесполезное, чертовски бесполезное) зеркальце к губам, так крепко, что кровь брызжет на руку. – Пожалуйста, не делай этого. Не затыкай мне...
Не обращая внимания на её вопли, предпринимаю новую попытку. Черт возьми, не вижу, почему бы я не смог пробраться сквозь этот проклятущий холст! Спасибо Гарриному ах какому полезному приятелю-домовику, у меня нет другого способа проникнуть в Гриффиндорскую башню или выбраться наружу, и ещё эта огромная психованная мегера усвоила манеру поднимать хай каждый раз, когда я пытаюсь протиснуться мимо неё? Ну в самом-то деле! Мамаша не производила даже половины такой суматохи даже после того, как я её, чёрт возьми, хорошенько придушил!
Я пробую пробраться под другим углом, но Полная Дама только трясётся и кричит как баньши. Если бы это не был последний хогсмитовский уикэнд перед Рождественскими каникулами, все прыщавые щенки в замке давно бы собрались тут – поглазеть, что случилось. Но те, кто сейчас не набился в лавки городка, всё равно гуляют, пользуясь тем, что озеро замёрзло и погода отличная, – что ещё нужно для катания на коньках! А ещё раньше я обнаружил вылазку крошек-гриффиндорцев на нижнее поле, они планировали атаковать снежками слизеринские укрепления. Поэтому жирная корова может кричать, взывая к чёртовым призракам, пока все...
– Дорогая леди, в чем причина этой какофонии?
Вот чёрт.
– О, Николас! – вопит Полная Дама, а я тихо-тихо сижу, припав как можно ниже и прижавшись к стене, в надежде на то, что гриффиндорское привидение меня если и заметит, то не распознает в анимагической форме. – Это ужасно! Меня так зажали и прищемили, как никогда доселе! Я просто не могу это вынести!
Ник дымком струится вверх, нащупывая рукоять меча и становясь в позицию. – Что за гнусное заклинание вам досаждает, мадам? Назовите имя плебея, причинившего вам вред, и я сражу его!
И впрямь – срази меня. С прошлой недели я только и делаю, что смеюсь. Столько всего случилось за это время. Например, Гарри старается не приближаться меньше чем на два фута ни к одному чертову зеркалу в замке. Или отражение миссис чертовой Норрис преследует меня везде, подозрительно принюхиваясь. Или спустя два дня после того, как Вольдеморт выкинул меня из головы Гарри, Кровавый Барон настигает меня в болоте на третьем этаже. Он миновал моё зеркало, потом остановился, повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Его призрачное лицо при этом искривилось в проклятой усмешке, с которой рождаются все слизеринцы. Он ничего мне не сказал – это же Барон! – но меня увидел. Ошибки быть не может.
Но нет, Гарри не позволил мне и об этом ему рассказать. Он слишком занят своим притворством, демонстрируя всем, наблюдавшим за ним последние две недели словно коршуны, что он ничего не замышляет.
Но я не дурак. Он может не пускать меня в свои сны, может избегать зеркал, может смеяться, шутить, играть в подрывного дурака или тихо лежать в своей постели, когда гаснут огни, но я-то не чёртов дурак!
– Ах, сэр Николас! – Полная Дама сморкается в свой розовущий носовой платок. – Я просто в ужасе! Что, если это он? Все говорят, что он мёртв, но это было такое кошмарное, коварное создание! Что, если он вернулся, чтобы снова мучить меня? – Тут она разражается залпом слёз, которым гордился бы Хагрид.
– Он? – Ник нетерпеливо наклоняется к ней. – Да что вы! Неужели вы хотите сказать, что это Сириус Блэк?
– Ах, не произносите его имя! – Полная Дама с беспокойством оглядывается. – Он пытался убить меня, представляете?
– Вот скотина!
Всё, что я могу сделать, – сдерживаться, чтобы не застонать, накрыв обеими лапами нос. Порежь всего один чёртов холст – и тебя уже чуть ли не в чёртовы Темные Лорды записывают! Надо было тогда тщательнее ее порезать! Краснорожая корова!
Но похоже, что, как и раньше, мимо неё нельзя пройти. Восхитительно, правда? Полбеды, что я стёр лапы до кости, а нос у меня онемел от попыток вынюхать, где проклятый эльф спрятал зеркальце Гарри, но теперь мне придётся развернуть свою утомлённую задницу, выволочь её на снег и изыскать способ пробраться в Гриффиндорскую башню снаружи.
Я кряхчу и поднимаюсь, но ещё до того, как успеваю отряхнуть пыль со своей шкуры, меня начинает тащить. Грубо и настойчиво, словно портключом: тянет и дёргает где-то за яйцами – мой поводок со щелчком натягивается. Мне остаётся только задыхаться, а болтовня духа и портрета сливаются с гулом крови у меня в ушах.
Нет, только не снова это!
Я борюсь. Сражаюсь изо всех сил с безмолвным призывом Гарри. – Проклятье, нет! – Когда удушающая тьма поглощает меня, я перекидываюсь обратно, чтобы заорать: – Ты не хочешь видеть меня, не хочешь произнести моё имя, не даёшь мне и грёбаного шанса объясниться... – Ещё один грубый рывок. Судорожный вдох рвёт мою речь надвое. Я вцепляюсь в раму Полной Дамы, чтобы обрести устойчивость. – Ты не имеешь права, чёрт побери, продолжать звать меня К НОГЕ, твою мать!
Но есть это право или нет, призыв бьёт и бьёт по мне. Гарри хочет, чтобы я был с ним, где бы он ни находился, и я бессилен освободиться от этого кошмарного притяжения. Рама ломается в щепки у меня в руках, когда воля Гарри отдирает меня от неё. Поросячий визг Полной Дамы – последнее, что я слышу.
Темно. Это не ночная тьма. Не тьма последнего часа перед рассветом, но тьма запечатанных гробов и глубоких пещер, где ничто живое даже не мечтало никогда о небе. Тот род тьмы, который ожидает вас в конце всех надежд. Тут нет и проблеска света, чтобы очертить неуклюжих монстров или длинноногих зверюшек, вычленив их из теней мрака и мглы. Это тот род тьмы, который съедает всю память о мире дневного света, оставляя вас в холоде, тишине и полном одиночестве.
Я чувствую стенку-зеркало прямо за спиной; пронизывающий ледяной ожог заставляет меня съёживаться подальше от неё, изо всех сил стараясь выдавить из себя не скулёж, а заклятие. Какого дьявола я ничего не вижу? Я трогаю своё лицо, нахожу щёки, нос, глаза целы и на месте. Затем я пытаюсь вытянуть руку перед собой, и скулёж рвётся-таки из глотки.
Я в сундуке.
– Гарри! – Я давлюсь именем, а дешёвая одежда рвётся в клочья под моими ногтями. – Гарри, нет. Не поступай так со мной, пожалуйста! – Я стучу кулаками и пинаю тонкие доски: зачаровано на заказ, гарантия от носильщиков и коридорных, тинэйджеры могут витать в облаках – или мы вернём ваши галлеоны! Доски только слегка дрожат под моими каблуками. Несмотря на стужу от зеркала, я весь покрыт холодным потом и отчаянно задыхаюсь в крошечном пространстве. – Пожалуйста, открой крышку, Гарри, пожалуйста! Мне не важно, что ты делаешь, я обещаю... Я не буду вмешиваться, что бы это ни было, я даже не буду спрашивать, я буду держаться подальше от тебя, если ты захочешь, только пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, открой крышку!
Я на грани слёз, истерики, паники – и я не могу выбраться. Это хуже, чем Годрикова Лощина и Азкабан, чем эти ужасные три месяца на шестом курсе, когда мне объявили бойкот и перестали со мной разговаривать. Это хуже, чем смерть, – в миллион раз хуже, потому что я чувствую Гарри совсем рядом!
Он так близко, что я ощущаю его дыхание – короткие, ритмичные вдохи пополам с краткими голодными стонами. Он так близко, что я чувствую запах кожи – тёплой, пахнущей мылом после душа, с лёгким блеском пота и усиливающимся запахом мускуса; Мерлин, как мне этого не хватало – сладкий запах секса от кожи Гарри, то, как всё его тело выгибается с выдохом, когда пальцы погружаются глубже, когда, даже если он лежит молча с широко открытым ртом, имя выплёскивается из его сознания и отзывается во мне эхом, как колокольный звон.
Только последние две недели это совсем не то имя. Более короткое, жесткое, – оно не перекатывается и не скользит на языке, как лёгкая волна, но выходит наружу, пульсируя острым стаккато маленьких взрывов, как стук сердца или дробь барабана. Не моё имя Гарри теперь призывает, вырабатывая свою первобытную магию. Он умоляет не меня, но каким-то образом в то же время умудряется привязать и меня к себе ¬– и я стерегу его, и хочу его, беспомощный перед лицом его молчания.
А сундук на сей раз закрыт. Такого никогда ещё не было. Он закрыт, и я не могу открыть его. (Не могу открыть. Не могу, мать вашу...)
Я говорю себе, что он не знает, какая это пытка – быть к нему так близко, когда он не позволяет мне... Не знает. Не может знать. Так же, как не знает, насколько я ненавижу этот сундук, мать его. (Не могу сломать, открыть, найти замок, царапать его как безумный, будь он проклят!) Я говорю себе, что он не зовёт никого конкретно. Он просто выбрал другой оселок – не сосредоточенный на мне, и, конечно, ему нужна другая мантра, не так ли? (Открой-открой-открой...) Я уверен – книга подсказала ему. Гарри просто не может открыть дверь в своё сознание сумасшедшему ублюдку-убийце, которому там нечего делать. Он вовсе не предлагает себя волшебнику, который запугал его и убил его друзей, он не извивается у его змеино-белой кожи и не умоляет взять его – как раньше умолял меня. (Я готов, готов, пожалуйста, ВЫПУСТИ меня! Только не он. (Пожалуйста.) Это не может быть он.)
Гарри стонет – глубоко, отчаянно. Я слышу, как с влажным хлюпаньем двигаются его пальцы, его запах в моей глотке вязок и густ. Я с криком выпускаю его на свободу, снова пинаю сундук и ненавижу Гарри. (Ненавижу-тебя-выпусти-меня!) Я ненавижу его за то, что он заставляет меня так грёбано сильно хотеть его. Ненавижу предающее меня тело за то, что у меня твердеет, пульсирует в нужде, за то, что я чувствую во рту влажный голод, вспоминая его вкус. (Люблю-тебя-выпусти-меня!) Ненавижу себя за то, что позволил этому проклятому переполненному эмоциями мальчишке хранить меня от справедливо заслуженной смерти достаточно долго, чтобы я смог совершить одну-единственную отвратительную ошибку, из-за которой его потерял. (Всё, что угодно! Всё, что угодно! Пожалуйста!) Затем я отбрасываю всё это и просто сосредотачиваюсь на ненависти к Вольдеморту, который, чёрт побери, заслуживает её куда больше.
Гарри снова издаёт этот звук, на этот раз он прорывается наружу со скулящей мольбой.
Я ударяю головой в зеркало, надеясь, что одно или другое расколется и даст мне или возможность к бегству, или передышку более милосердной тьмы (ПРОЧЬ!)
Снейпова палочка колет меня под рёбра. Я не животное. Я не сквиб. У меня есть палочка. Я волшебник и, клянусь Годриком, я ещё не похоронен, чёрт побери! Я стукаюсь локтем о твёрдую обложку дневника, вытаскивая палочку из кармана, но едва замечаю это. Всё дело в том, достаточно ли места в этом уполовиненном гробу, чтобы наложить правильную Аллохомору.
Я пробую. Сундук сильно трясёт, но он не открывается – даже тогда, когда я нажимаю плечом на зеркало, упираясь ногами в дно, и изо всех сил пытаюсь выпрямиться. Я продолжаю толкать, кожа на спине немеет от холода, но сундук не поддаётся. Прямо сейчас – Редукто! Если я не могу открыть его, я, черт побери, разнесу его в щепки...
Крышка щелкает и слегка дёргается. Запах магии обжигает мой нос, я чихаю, позволяя ей вырваться наружу, – и вижу свет. Линия во тьме, в волос толщиной, – спасительная соломинка. Я распахиваю сундук, глубоко и судорожно вдыхаю полной грудью – не столько воздух, сколько свет!
Гарри хнычет, захлёбываясь знакомым свистящим звуком.
Я поворачиваюсь, и вот он здесь – именно такой, каким рисовало его воображение: нагой и раскрасневшийся, колени подняты, ноги широко разведены, плечи упираются в изголовье. Неистово красный член нахально торчит, поднимаясь над животом. Тугие яички перекатываются по костяшкам, когда он погружает пальцы в себя, глубоко и влажно. Бледно-медовая кожа блестит от секса и пота в морозном свете из окон, непослушные волосы прилипли к вискам и шее. Слегка приоткрытые губы блестят, пылая там, где он, должно быть, молча кусал их. Тот же жадный румянец расползается по щекам и ключицам, когда он движется навстречу своей руке, а его глаза, зелёные, ужасающе яркие под чёрными ресницами – его глаза замерли, взгляд голодный. И устремлён прямо на меня.
Мой член вздымается резко, почти болезненно. Затем я напоминаю себе, что Гарри меня не видит. Сколько раз мы препирались через это зеркало, но нам всегда требовалось переговорное зеркальце, чтобы он смог найти меня, когда не спит. Он не видит меня, просто глядит на крышку сундука, – она резко открылась без его участия, и, конечно, он посмотрел на неё. Он не видит меня, хотя должен знать, что я тут. Но он и не прекращает делать своё дело – растягивать тело пальцами, заставлять член подёргиваться и тосковать о прикосновении, не прекращает мысленно произносить проклятое имя, разбивая моё сердце.
– Гарри! – каким-то образом мне удаётся вымолвить это слово, протолкнуть сквозь вату вожделения и ревности, забившую мне горло.
Он вздрагивает, и, запинаясь, хватает ртом воздух. Потом так же, коленями вверх, ползёт по кровати, хватает крышку сундука одной рукой, а роняющий капли член – другой, оставляя мазок своей влаги на стекле, подводя себя всё ближе и ближе к грани.
Если бы между нами не было этого проклятого зеркала, я бы мог отвести (и отвёл бы!) его руку шлепком и вобрал бы его до основания. Я бы взял его в себя, проглотил, как святые дары, и считал бы себя благословлённым. Дрожа, я в томлении приникаю к стеклу так близко, как могу, и щурюсь сквозь изморозь, чтобы видеть, как оргазм настигает его. Струя сильно брызгает на грудь, он прихватывает зубами губу, вздохи переходят в бормотание, бёдра дёргаются, а член прыгает в пальцах, разрисовывая жемчужными нитями то место, где должно быть моё отражение.
Я открываю рот, будто могу поймать их. Но всё, что я чувствую – как сперма отражения, долетев до моей щеки, шлепается об неё и стекает вниз, и Мерлин мне помоги, потому что я знаю, как всё это хреново, но Гарри – единственное существо, удерживающее меня в реальности. Он – единственная сила в целом мире, у которой достаточно воли, любви и веры, чтобы вытащить меня из тьмы, и я так сильно люблю его, так сильно в нём нуждаюсь, что даже запаха этой отраженной спермы достаточно, чтобы заставить меня кончить, всхлипывая его имя.
Я хватаю свой пульсирующий член сквозь мантию, отжимая последние всплески, и говорю себе, что это принятие и, может быть, даже тень прощения. (Хоть что-нибудь. Всё равно что.)
Потом Гарри оседает на кровать, всё ещё стискивая крышку сундука, прижимаясь щёкой к зеркалу. Он задыхается, я вижу каждое облачко его дыхания, оседающее на заляпанном спермой стекле, но Гарри, кажется, вряд ли замечает, что собственное семя размазывается по его мягким губам, изголодавшимся по поцелуям.
Я приникаю так близко, как барьер позволяет мне, отчаянно, Мерлин, отчаянно желая его поцеловать, слизать горькие мазки, вернуть себе этот сладкий рот вместе с зубами, языком и всем моим сердцем. Однако я хочу целовать настоящего Гарри, не его отражение.
Вот я разворачиваюсь, чтобы попробовать, но на моём пути отражение, и я оказываюсь лицом к лицу с ним. И вижу, что губы Гарри не просто хватают воздух. Снова и снова они повторяют одно и то же слово, и я слышу тот барабанный бой, который лакирует мозг моего Гарри последние две недели, защищая от меня. Всплеск боли в его голове, ненавистное мычание в конце, и очерченное ярко-розовыми губами молчание – выглядит чертовски похоже на «Том».
Сбежать, надрав задницу отражению Гарри и даже ухом не поведя, не замедлив шаги от его протестующего крика, – это не сознательное решение. Я не думаю об этом и вообще ни о чём, пока не оказываюсь в общей гостиной – и трясусь от того, что воля Гарри тащит меня обратно.
Нет. Я скорее вернусь в сундук.
– Нет, – выдыхаю я вслух, крутясь около перил, – не в этот раз, ублюдок. – Я не знаю, обращаюсь ли к Гарри или к паразиту, который украл его у меня, или, возможно, к себе самому, но точно знаю, что должен убраться прочь. Потому что если мне сейчас попадётся на глаза отражение Гарри, я прокляну его чем-то похуже чирьёв.
Я накладываю на себя быстрое Протего, и, воспользовавшись короткой, испуганной передышкой, перекидываюсь и вырываюсь на свободу. Ничто: ни Тёмный Лорд, ни Гаррино отчаянное притяжение, ни моя собственная пропавшая нематериальность, и уж точно не такая ерунда, как картина с Полной Дамой, – не помешает мне исчезнуть. Разрыв, расщепляя холст, закручивает её тираду в гортанный крик, но я прорываюсь, толкая плечом Ника, а Серая Леди расползается, когда я срываюсь вниз по лестнице и мои когти царапают ступени.
По крайней мере, развлечение для Пивза.
~*~
Я обгоняю волю Гарри. Или кутерьма, которую я устроил в проходе в Гриффиндорскую гостиную, отвлекает его. А может, он просто рад от меня избавиться. Я не знаю, но к тому времени, как мне удаётся преодолеть все ступеньки вниз до вестибюля, он перестаёт меня звать. От этого, и только от этого, моя голова проясняется настолько, что я осмеливаюсь остановиться и подумать.
Я знаю, что последние две недели малыш находится на осадном положении. Вольдеморта влечёт к зловещему соблазну Еиналеж как муху на мёд – разве он может не прибежать, когда этот сладенький крошка не-Гарри высвистывает все секреты, которые тот хочет услышать? И да, возможно, что он даже не видит настоящего Гарри за посулами зеркального мальчишки, но что если... что если... что, если предлагаемые ему тайны – правда? Что, если Еиналеж в самом деле соблазняет их обоих?
Меня бы это так не подкосило, если бы я не понял, что Гарри тоже испуган. Я могу видеть страх в том, как он слишком тихо спит по ночам, в твёрдости его подбородка, когда он решает, что не будет заглядывать в зеркало, точно зная, что я там, в том, что он проводит с Гермионой целые часы, бесконечно перечитывая проклятую книгу, которую я ему дал. У него есть план, это ясно, но также ясно и то, что он зашёл слишком далеко, как и я.
И только одну вещь я точно знаю: Еиналеж – сердце всего этого. Я дал своему крестнику инструмент, который, кажется, в силах его разрушить, и, клянусь Годриковыми яйцами, я этого не допущу!
Еиналеж – настоящее – внизу, на территории Снейпа. Я слышал, как на прошлой неделе Директор велел эльфам перенести его туда. Он может справедливо подозревать, что, если даст Гарри хоть полшанса, тот «одолжит» эту штуку, не дожидаясь разрешения, которое директор ему ещё не дал. У меня не займёт много времени найти зеркало – раз за ним присматривает Снейп, то есть всего два или три места, где оно может находиться.
Так что я просто отыщу его, взломаю охранные чары, наложенные Снейпом и директором, какими бы они ни были, а затем, чёрт возьми, разрушу его, вместе с отражением или без него. Потому что отражение вещи, как и имя вещи, это не сама вещь, но когда сама эта вещь разлетится вдребезги, я вправе ожидать, что отражение за ней последует. А зеркала – даже те, у которых нет тени, – заведомо хрупки.
Ну а как быть с семилетним невезением? Ну, считаю, бывало и похуже.
Я успеваю добраться аж до ванной комнаты на четвёртом этаже, прежде чем с разбегу сталкиваюсь с первой непреодолимой преградой: Снейп, по-видимому, не большой любитель зеркал. У него нет ни одного ни в кабинете, ни в его личных комнатах. Даже в уборной, хотя один Мерлин знает, как он умудряется бриться. Полагаю, учитывая, что должно оттуда на него смотреть, не стоит проклинать за это бедного ублюдка – будь я столь безобразен, очень быстро устал бы слушать мнение зеркала на свой счёт.
Но чуда минутного сочувствия недостаточно, чтобы дать мне продвинуться по чёртову правому коридору. Я бы двигался сквозь картины, если бы ещё мог, и достаточно отчаялся, чтобы попробовать, вопреки тому, что случилось наверху, но понятия не имею, который из портретов ведёт куда-либо, кроме стены. Но я не могу так всё бросить. Воспоминание о глазах Гарри, голодных, остекленевших от вожделения, о губах, складывающихся в другое – не мое – имя, – вот что не даёт мне бросить всё.
Я уже готов выбраться наружу и прорываться сквозь портреты наудачу, пока не найду правильный, когда – кого же я вижу? Кто здесь ходит гоголем, как не Нарциссин прыщавый щенок? И тут же – его фанклуб, представленный похожей на мопса девицей, которую, кажется, не волнует, что это вроде бы мужская уборная. Мне вообще-то на них плевать, но что-то в плаксивой и самодовольной болтовне Малфоя привлекает моё внимание.
– ...и отец говорит, что это оттого, что у Тёмного Лорда сейчас большие планы. Планы, которые он не может доверить мелким сошкам, и поэтому он ненадолго допустил своих Избранных управлять стадом. Это ужасающая честь, знаешь ли. Хотел бы я знать, что этот самый отец думает о том, что его драгоценный сыночек болтает об этом по всей школе?
– М-м-м... Ну, папа сказал маме и мне: похоже, что Тёмный Лорд на что-то очень сильно отвлекся, – отвечает девчонка. Я бы поиздевался над её осведомлённым тоном, если бы не был свидетелем этого проклятого отвлечения. – Он сказал, что члены Ближнего круга грызутся между собой, как бойцовые виверны*, а Тёмный Лорд даже не побеспокоится остановить их. Он ещё говорит, что в результате верные могут потерять все, к чему стремились, если Тёмный Лорд в ближайшее время не выберется из своей рассеянности.
Я бы был счастлив вытащить его из этой рассеянности – вцепившись в горло!
– Значит, твой папаша – гнусный лжец, Паркинсон! – огрызается Малфой, покрывшись красными пятнами. – Тёмный Лорд работает над Поттером – достаточно кинуть взгляд на Меченого, и любой глупец это увидит. А твоему папочке надо лучше следить за своим языком, потому что это МОЙ отец заправляет делами Тёмного Лорда, пока тот готовится привести свой план в действие.
Я не могу сдержать зевоты. Сколько ни боритесь за честь быть главным рабом – все равно останетесь рабами, я так считаю. И это, чёрт побери, не поможет мне спуститься по правому коридору, не так ли? Я прижимаюсь к зеркалу и корчу рожи черноволосой цыпочке, пока она вытаскивает помаду и густо накрашивает губы ярко-алым.
– Ну, это твой отец так думает? – пожимает она плечами. Этот цвет слишком ярок для её кожи ¬– он делает девчонку похожей на новообращенного вампира. Но это, насколько я знаю, дело преподавателей. Она причмокивает липкими губами и осматривает зубы. – Но что до Поттера, то это у тебя одержимость всем, чтобы он ни сказал и ни сделал, так что, полагаю, тут я должна поверить тебе на слово.
Клянусь мечом Годрика, кажется, и в этом поколении слизеринцы всё ещё монополизируют рынок адской скуки и не утратили способность невероятно раздражать. Меня тошнит от сплетен третьесортных Пожирателей, а ещё от того, что этот прыщавый альбинос вынюхивает всё о моём Гарри. Я шагаю к двери, намереваясь осуществить свою идею прорываться сквозь портреты, как вдруг краем глаза улавливаю какую-то вспышку, словно блик солнца на воде.
Паркинсон поворачивается к зеркалу спиной и проверяет свою причёску – она столь любезна, что делает это с помощью маленького ручного зеркальца. Оно не больше, чем наши переговорные, перемазано и перепачкано тем, что можно найти на дне сумочки этой пигалицы, но оно, чёрт побери, СГОДИТСЯ! Она слизеринка, не так ли? Она обязательно должна как-нибудь зайти похныкать к Снейпу – особенно если с ней приключится таинственный приступ чирьев!
Но только я готовлюсь шагнуть в зеркальце, как чувствую жесточайший холод, пробегающий от затылка вниз. Этого хватает, чтобы заставить меня остановиться и оглядеться в поисках источника. И мне хватает, чтобы ахнуть в голос, зрелища Кровавого Барона, парящего прямо за мной, покрытого серебристыми пятнами собственной крови и сердито смотрящего на меня в упор – взглядом, которым можно искромсать любой портрет на стене подземелья. Все сомнения – видит ли он меня – испаряются, когда он тяжело кивает головой – при этом плюмаж на его шляпе качается от несуществующего ветра. Каким-то образом я просто знаю, что он применит силу, если я попытаюсь нарушить его приказ. – Ох! – Паркинсон пищит и подпрыгивает, поймав отражение Барона своим маленьким зеркальцем. – Извините, ваша милость, я не видела, что вы здесь.
Малфой, этот избалованный князёк, не утруждает себя приветствием призрака своего факультета, что заставляет меня гадать, будет ли Барон так сильно возражать, если хотя бы тот покроется чирьями. Что-то подсказывает, что если и будет, то большей частью по обязанности.
Печально, но случая выяснить это мне не представляется. Кровавый Барон простирает властную руку к двери, палец указывает путь, а свирепый взгляд информирует юных змеёнышей о последствиях неподчинения. Они выжидают достаточно, чтобы создать видимость, что это была целиком их идея, и выскальзывают в гнездо юных Пожирателей.
Я полагаю, это поражение, – так ведь? По крайней мере, отступление. Осталась лишь одна неделя до Рождественских каникул, но я уверен, что не так уж долго мне придется ждать, прежде чем удастся подловить очередную слизеринскую пигалицу, задержавшуюся перед зеркалом прихорошиться. Девчонки есть девчонки, в конце концов, даже слизеринские.
– Ты знаешь ли, сэр Грим, что смертный есть один – завистник духам? – Голос Барона – как миля плохой дороги: грубый, грохочущий, низкий, резкий, скрипучий. Невольно глазею на него, разинув рот. Я не только никогда не слышал, как он говорит, но и не слышал ни о ком, кто бы думал, что тот может говорить. В общей гостиной, когда я учился, часто заключали пари на то, что Барону перерезала глотку его амбициозная молодая жена, чтобы он её не обвинил в измене, и его голос умер, хотя сам он за ним не последовал. Если бы моё сердце билось до сих пор, нашлись бы гриффиндорцы, которые бы оплакали свой проигрыш.
– Э-э-э, – я подбираю слова, поняв по нетерпеливому выражению его лица, что он ждёт ответа, – да. Я слышал. – Я решил не касаться Вольдеморта и темы уклонения от бестелесного состояния, – поскольку точно не знал, на чьей именно стороне лежат симпатии Кровавого старикана.
– Трусливые глупцы, их узнаю, – произносит он, кивая, будто над чайным столом, а не над писсуаром. – Исполнены столь сильным страхом пред жизненным ярмом, что полагают, что призракам бояться нет причин. – Если это возможно, его смех ещё хуже, чем его речь, – низ¬кий, горький от иронии. – Найдётся ль духу, что терять? Какая сила сразит плоть духа, иль неживущего способна погубить?
– Что за хрень. – Я хмурюсь, скрещивая на груди руки. – Они всегда...
– О да, известно нам с тобою, – прерывает он меня, – те, кто нам подобны, имеют подозренье, что утраты грозить нам могут. Благодарю, сэр Грим, – он подплывает ближе к моему зеркалу, так, что всё ещё пронзающий меня взгляд остаётся на том же уровне, – но ежели они ещё узнают, насколько ниже смерти можно пасть, найдут ли вовеки смелость дрожащие от страха души эти умереть, сойти в могилу, приняв конец свой?
Мне трудно сказать, что это: загадка, предупреждение или угроза. Почему эти слизеринцы никогда, НИКОГДА не могут просто сказать, что они имеют в виду? – Послушай, – рявкаю я на него, – ты хотел предупредить, чтобы я держался подальше от твоих щенков? Хорошо, считай, я предупреждён. Но если у тебя ещё что-то на уме, Кровавый приятель, ты лучше скажи прямо. Я всего лишь простой грим, в конце концов.
Он выкатывает глаза и поворачивается к двери. Я полагаю, он испытывает отвращение к отсутствию у меня навыков двусмысленных речей, и это меня устраивает – в любом случае, этот разговор ни к чему не привёл бы. Но он оборачивается перед тем, как проскользнуть в дверь, и меряет меня взглядом. – Властитель Хогвартса охрану Львиной Башни мне доверил, Грим, – произносит он, и я замечаю, что «сэр» он опустил. – Я размышлял, не будешь ли ты столь благоразумен, сколь удачлив, угрозам этим уделив вниманье. Хотя, коль ты всего лишь Грим обычный, утратить всё тебе к лицу вполне.
Как бы мне ни хотелось остаться и показать ему, как мы умеем оскорблять друг друга в этом столетии, я понимаю, что у меня есть более важные дела. Я вырываюсь из подземелий, проталкиваясь сквозь тонкие, водянистые участки между далеко отстоящими друг от друга зеркалами – исключительно на силе инерции и целеустремлённости. Когда я подлетаю к Гриффиндорской башне, прочих призраков нигде не видно. Пустой портрет Толстой дамы висит косо, и Мерлин, я говорю себе, что обязательно как-нибудь должен компенсировать ей ущерб.
Позже, позже.
Прямо сейчас я должен найти Дамблдора и Гарри, и – ох. Они здесь, разговаривают в его спальне, наложив защитные чары на дверь. Вообще никаких проблем. Я бочком, тихонько проскальзываю в зеркало на крышке сундука, который всё ещё стоит, открытый должным образом, в ногах кровати. Я не хочу, в конце концов, испугать Гарри, а то он возьмёт и снова захлопнет сундук. Но даже если он действительно видит меня, его глаза всё ещё устремлены на лицо директора.
– И вы что-то решили? – спрашивает он.
– Да, Гарри, – отвечает Дамблдор. – Я решил позволить тебе воспользоваться зеркалом Еиналеж. – Я закрываю глаза, вдох стекает ужасающим холодом куда-то под сердце. – Я передам его тебе после полудня двадцать первого декабря, как ты просил, – продолжает он. – И я ожидаю, что ты вернёшь мне его на следующее утро. Полагаю, – смотрит он на Гарри поверх очков, – этого времени будет достаточно, чтобы воплотить твои планы?
Гарри кивает, и, возможно, он и впрямь выглядит немного бледнее, чем следует, но глаза его снова блестят. Мерлин, я хотел бы, чтобы меня это успокоило. – Должно хватить, сэр.
– Пусть будет так, – соглашается Дамблдор, пряча руки в свои широченные рукава. – Конечно, ты можешь в любое время мне довериться... но я скорее не рассчитываю на это. Однако в любом случае у тебя есть моё слово, и я не собираюсь вмешиваться в твои планы, пока ты сам не попросишь.
– Нет! – Я не могу это вынести, не могу спокойно молчать и смотреть, как Вольдеморту вручают то единственное, в чём он на самом деле нуждается! – Нет, Альбус, пожалуйста, нет! Не давай ему зеркало!
В глазах Гарри как будто вспыхивает огонек, а может, показалось. Он настороженно поднимает голову и спрашивает: – Что я должен для вас сделать?
Дамблдор наконец оказывает ему любезность и перестаёт притворяться, что это просто услуга за услугу. – Ты, Гарри, должен стать полноправным членом Ордена Феникса, – произносит он. – Со всеми клятвами и обязательствами, связанными с этой честью. Ты меня просишь доверять тебе как мужчине и должен быть готов предложить настоящий взрослый залог для этого.
Часть меня хочет, чтобы Гарри отказался, – чтобы Вольдеморт попытался заставить Гарри отказаться. Что-нибудь, чтобы сорвать эту маскировку, чтобы показать, какие силы, скрытые за этими зелёными глазами, пришли в действие. Но это всё ещё мой Гарри, юный лев с мольбой во взоре, и его прайд за его спиной, и разве не я всегда хотел для него этого? Неужели я жил не ради того дня, когда он сможет встать во главе Ордена и повести нас на ублюдков, которые забрали у нас Джеймса и Лили?
Нет. Клятвы и обязательства хорошая вещь. Безусловно. Они усложнят Вольдеморту задачу, заставят пробираться в обход. Не сделают его цель недостижимой, но, по крайней мере, заставят потратить лишнее время.
– И что ещё? – спрашивает Гарри.
Дамблдор немного удивлён вопросом, но отвечает без колебаний: – Помимо клятв я жду, что ты выберешь двух взрослых членов Ордена, которые будут сопровождать тебя, пока ты будешь распоряжаться зеркалом Еиналеж. – Брови Гарри хмурятся, и Дамблдор поднимает руку, предупреждая надвигающуюся бурю. – Зеркало – могущественный артефакт, и, как я тебе уже объяснял прежде, может быть смертельно опасным в своём роде. Я любому члену Ордена не позволил бы использовать Еиналеж долгое время, не убедившись, что он не останется один, если случится худшее. Чует мое сердце, что именно в этом случае самое худшее очень близко, – или я ошибаюсь, Гарри?
– Вы не доверяете мне! – огрызается Гарри, его щёки пылают.
– Я не доверяю Еиналеж, – поправляет директор. – Даже профессору Снейпу в его работе с зеркалом последние две недели помогали духи замка, чтобы оно не причинило ему вреда.
Гарри заморгал, раздражение было внезапно забыто. ¬¬ – Оно у Снейпа?
Я ударяюсь головой о столбик кровати.
– У профессора Снейпа, Гарри. По моей просьбе он пытался определить, почему у зеркала нет ни тени, ни отражения.
– А, ¬– говорит Гарри, немного переигрывая с невинностью на лице. – И... ему удалось?
Дамблдор качает головой. – Увы, тайна осталась, но, возможно, твои усилия во время Солнцестояния прольют больше света на этот вопрос. Предполагаю, – он делает паузу, чтобы бросить многозначительный взгляд, – что ты готов принять мои условия.
Я задерживаю дыхание, потому что расчет очень прост: если Гарри откажется, это значит, что Вольдеморт побеждает. Это значит, что в ближайшие пять дней я должен каким-то образом стать изумительно умным и найти способ уничтожить Вольдеморта, зеркало или своего крестника до тех пор, пока все трое не окажутся на Рождество в одном и том же месте.
– Я сделаю это, сэр, – отвечает Гарри, и я снова могу дышать. – Я принесу эти клятвы после экзаменов.
Огонёк возвращается в глаза Дамблдора, хотя выражение лица его не меняется. – А твои компаньоны? Или тебе нужно время, чтобы обдумать свой выбор?
Гарри кивает. – Да, я должен подумать о том, кто... хотя, если вы узнаете, планирует ли Чарли Уизли приехать в Англию на каникулы...
– Я наверняка могу узнать, – предлагает Дамблдор, поднимаясь со стула и поворачиваясь к двери, – хотя я не уверен, но подозреваю, что он может захотеть вернуться домой только ради того, чтобы тебе помочь, если ты его попросишь.
Гарри не то пожимает плечами, не то кривится. – Я просто думал, что он собирался навестить Ремуса, и всё.
– Я выясню это, Гарри.
Я говорю себе, пока Дамблдор покидает спальню, что чувствую облегчение. В чём бы ни был план Гарри, Луни за этим проследит, если это вообще возможно. И Чарли надёжный парень, не так ли? Кирпич. Рыжий, веснушчатый кирпич, и я вздыхаю с облегчением, что это будут именно они. Я не боюсь. И ревность не мучит меня.
– Гарри, – вздыхаю я – громко, ибо что толку сидеть тихо, если тебя всё равно не слышат? Я обхватываю пальцами одинокое, отвергнутое зеркальце в кармане. Возможно, если я Поименую его, как он делал со мной – если я окутаю его бесконечным шепотом тоски и отчаянья, если я наполню отражение его ушей бесконечным Гарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарри... Не начнёт ли он меня слышать, в конце концов?
– Сириус. – Моё имя на губах Гарри пролетает сквозь меня, как оглушающее заклятие.
Я поворачиваюсь на каблуках, уставившись на него сквозь ледяной барьер, потому что не могу поверить, что не обманываю сам себя и действительно слышу его голос. Гарри не звал меня по имени вслух уже много недель, но сейчас он смотрит на меня, и у него в руках зеркальце, прижатое к губам, – так, что только его горящие зелёные глаза видны поверх. – Сириус, пожалуйста, – говорит он, а я с усилием моргаю, чтобы его лицо не расплывалось, – пожалуйста, верь мне. Поверь мне ещё немножко. Если можешь.
Всё, что угодно. Что угодно. Я вытираю иней со щёк и киваю. Это я могу ему дать, эта надежда – всё, что я могу ему дать. Потому что, кроме веры, что для него у меня ещё осталось?
*Виверн, виверна – род дракона, в отличие от классического экземпляра имеющий только одну, заднюю, пару конечностей, а вместо передней – нетопыриные крылья.
Отправлено: 20.05.09 18:33. Заголовок: ~*~ – И вы не долж..
~*~
– И вы не должны входить, – говорит Гарри, его голос тих и настойчив в гулком сумраке амфитеатра. – Пока я не позову вас, что бы вы ни услышали – или ни учуяли,– добавляет он, взглянув на Ремуса. – Это очень важно. Вы должны пообещать.
– Почему-то я сомневаюсь, что именно это имел в виду Дамблдор, когда послал нас сюда с тобой, Гарри, – говорит Уизли, ёрзая на самой нижней ступеньке. – И я думаю, если бы он знал, что ты собираешься вернуться сегодня ночью в Отдел тайн, я искренне сомневаюсь, что он бы позволил...
Ремус кладёт ладонь на руку Уизли и качает головой. – Чарльз, – говорит он, – оставь.
Чарльз, вот как? Я хмурюсь и с чувством собственника перемещаюсь за спину отражения Гарри.
– Но, Ремус, это сумасшествие! – Он машет рукой в сторону скамей и огромного камня, на который они изо всех сил стараются не смотреть, с тех пор как вошли в помещение. На тот, который я как раз особенно старался всё время держать в поле зрения. – Завеса убила Сириуса Блэка! Никто на самом деле точно не знает, что она делает, куда ведёт, – а ты хочешь оставить Гарри и зеркало Еиналеж здесь с нею наедине?
– Нет, не хочу, – отвечает Ремус, выдерживая пристальный взгляд Гарри, будто одним этим он может предотвратить растущее раздражение, которое мы все наблюдаем у малыша. – Я хочу остаться здесь и видеть, что именно он собирается пробовать и делать. Хочу, чтобы он сначала мне всё это объяснил, показал мне свои расчеты, процитировал источники и дал мне хоть какие-то гарантии, что сегодняшняя ночь не будет мне сниться в кошмарах долгие годы.
Чёрт, мне бы тоже этого очень хотелось. Но я последние несколько дней наблюдал Гарри вблизи и видел, какие шестерёнки вращаются в глубине его внезапного спокойствия, видел взгляды, бросаемые им украдкой на любое зеркало, в каком бы я ни появился, его постоянное похлопывание по правому карману – убедиться, что его зеркальце всё еще цело и на месте. Он вряд ли мог объяснить, что он делает, – он и сам не знал.
Но я обещал доверять ему, и, клянусь Годриком, это доверие у него будет, даже если оно убьет меня.
Снова.
Гарри, конечно, только отворачивается от терпеливого взгляда Ремуса и кусает губы.
– С другой стороны, я привык не получать то, что мне хочется, – вздыхает Ремус через секунду. – Но если я должен принять всё на веру, по крайней мере я знаю, что Гарри – последний человек в мире, кто будет беспечен с Завесой. Он уже заплатил за это слишком дорого.
– И для тебя этого достаточно? – спрашивает Уизли с явным недоверием. Сердитый взгляд Гарри может прожечь камень, но Уизли, кажется, совершенно не обращает на это внимания, целиком сосредоточившись на том, чтобы склонить Ремуса на свою сторону.
И Луни, лучший из нас в том, что касается сглаживания (и скусывания) разногласий, спокойно кивает. – Да, Чарльз, это меня устраивает. – Он выжидает минуту, пока рыжик что-то бормочет, а затем поднимает голову и смотрит на того оценивающим взглядом. – Почему этого недостаточно для тебя?
– Ну, потому что у меня есть вопросы...
– Отлично, – огрызается Гарри, швыряя свою сумку на пол и упираясь ладонями в бёдра, каждый его дюйм вибрирует от дерзости, – валяй, задавай вопросы!
И, Мерлин, невозможно смотреть без смеха, как старается Уизли. Даже Луни вынужден отчаянно сжимать губы, чтобы они не дрожали. – Что... что ты планируешь? – вымучивает он наконец.
Гарри выпячивает грудь. – Эксперимент.
– Какого рода эксперимент?
Гарри закатывает глаза. – Требующий использования арки, зеркала и немного грёбаного уединения, это же ясно!
Я пользуюсь роскошью заржать открыто, когда Чарли розовеет. Весь. Муни приходится ограничиться покашливанием, а Гарри – усмешкой.
– Ну... А что у тебя в сумке? – Он сомневается, как будто просчитывает удачный ход.
– Чарльз.
– Нет, всё в порядке, – рычит Гарри, падая на колени и открывая застёжку. – Валяй, обыщи её, если ты так уверен, что я собираюсь тебя обмануть!
– Гарри, – произносит Ремус.
– Эй, я никогда не говорил... – бормочет Чарли.
Но Гарри катит бочку на них обоих: – Но это, прямо скажем, хорошенький способ обходиться с тем, кого считаешь своим союзником, а? Ты бы действовал так же, если бы на моём месте был Снейп? – Наконец-то у них хватает совести смутиться. – Я имею в виду, он, конечно, старше меня, но я не Пожиратель смерти, так? И я принёс все те же клятвы, что и ты. Ты думаешь, я лгал?
– Это не то, что я ... – произносит Уизли.
Ремус держит руку так, будто отбирает лопату у идиота. – Нет, Гарри, никто не думает, что ты лжешь.
– Да, это только... – продолжает докапываться Уизли.
– Ты хочешь, чтобы мы сторожили обе двери, или ты имел в виду, что мы подождём вместе? – Ремус наконец ставит точку, и его пальцы зарываются в ладонь Уизли, следуя за тоном голоса. Я никогда не понимал, как именно Ремус Люпин может таким вежливым голосом высказывать столь неумолимые приказания, но даже я никогда не мог устоять перед ними. Думаю, это свойственно оборотням.
– Это не важно, – Гарри принимает не-извинения с большим изяществом, чем смог бы я. – Вы узнаете, если будете мне нужны, даю слово.
– Мы будем наготове, если ты позовёшь, – обещает Ремус и, поворачиваясь, начинает подниматься. – Чарльз?
Уизли колеблется, хмуро глядя через плечо Гарри на гигантскую арку и шепчущую Завесу. Минуту я думаю, что он может ещё раз копнуть лопатой, но затем он останавливается, чтобы взглянуть Гарри в лицо. Я не могу сказать, что он там видит – отсутствие страха или должное уважение, решительность или находчивость, слепую надежду или заработанную убеждённость, или даже шрам, выглядывающий из-под чёлки как живое доказательство, что малышу сопутствует удача. Гарри просто стоит там и ждёт, а я, со своей стороны, гадаю, будут ли стоить чирьи на лице этой конопатой сволочи, если я решусь по-быстрому проклясть его, последующего гнева Гарри.
– Чарли. – Ремус снова пускает в ход Голос, и Уизли, вздрагивая, разрушает живую картину.
– Ну, хорошо, Гарри, – произносит он и следует за возможным будущим любовником вверх, к двери. – Но если мы тебе понадобимся...
– Я позову, – говорит Гарри. – Обещаю.
Затем дверь резко захлопывается, и эхо скачет вниз по ступенькам.
~*~
Поставьте человека на край пропасти – ветер в лицо, сердце где-то во рту, а пальцы ног у самой кромки, подталкивают мелкие камешки вниз, в объятия земного притяжения, – и вы очень много о нём узнаете.
Большинство будет смотреть вниз, замерев от потрясшего их волнения или страха, они уставятся в бездну и не смогут отвести взгляд. Может, они всматриваются так в свою смерть – в это пустое пространство между носками ботинок и внезапной остановкой в конце падения. А может, их сознание парализовано чем-то более абстрактным – измерением расстояний, вычислением своих шансов или скорости падения, но в любом случае, без разницы: в этот момент, когда они на краю, единственное для них существующее направление – вниз.
Другие, как Снейп, будут смотреть назад, предпочитая скорее упасть спиной вперёд, чем рисковать, что враг одолеет их так, что они не узнают. Такие люди скорее прыгнут сами – для того, чтобы насолить тем, кто задумал столкнуть их, или по несчастной случайности, испугавшись мимолётной тени.
А есть люди вроде меня. Поставьте меня на край утёса, и я не отведу глаз от горизонта. Не потому, что я не вижу, что могу упасть, или не понимаю, как здесь высоко, или что со мной случится, когда я достигну земли. Не потому, что я не осведомлён об уязвимости моей позиции – я, которого толкали к моему року не меньше двух памятных раз, теперь весьма чувствителен к такого рода опасностям, спасибо.
А просто потому, что небо отсюда кажется таким огромным и таким близким, в известном смысле, что, кажется, можно предложить Богу сигарету и пинту пива, а старик рассмеётся и ответит тем же. Здесь раскинулись мили и мили возможностей, помимо шести или скольки-то-там футов земли подо мной, где может или не может таиться моя смерть. Мили и лиги пространства, где может бродить человек, или бегать грим, или днями летать метла. И когда мир так распростёрт передо мной, как я могу поверить, что это не для того, чтобы я насладился его вкусом?
А затем посмеяться над этим падением, плюнуть разок вниз, развернуться и пойти прочь. Вот такой я, пожалуй, человек.
Я знаю, сегодня ночью я на обрыве. Я узнаю это из бесконечного, идиотского вопроса Хора Завесы, овевающего моё лицо, как поднимающийся снизу ветер. Я узнаю об этом из спокойствия, распространяющегося по моим венам, как наркотик, когда вижу: Гарри вытаскивает зеркало Еиналеж из сумки, устанавливает его так, чтобы оно смотрело на Завесу, а потом увеличивает его, пока две одинаковые рамы не встают, как менгиры*, перпендикулярно скамьям. Я узнаю это из песчаного холода древних камней Арки под моими пальцами, когда встаю лицом к лицу с неустанно колеблющейся Завесой и просто... смотрю. Горизонт здесь, я могу чувствовать его. Всё моё естество, тоскуя, рвётся к нему, как компас, жаждущий найти Север. Я только хочу, чтобы Гарри показал мне, каким путём идти к моему Полюсу.
Потому что он знает – это более чем определённо. Он может не знать, что в точности он здесь делает, но что-то в нём созвучно Пути вещей. Я могу сказать это по тому, как он устанавливает своё зеркальце под прямым углом к Арке и к Еиналеж, но затем три раза переставляет, прежде чем удовлетвориться его положением. И по тому, как долго он смотрит на свою палочку, прежде чем положить её вместе с сумкой на одну из скамей. Он чувствует свой путь, так же, как чувствовал я, когда это всё началось между нами, – и нет других провожатых, кроме инстинкта, нет и другой стражи, кроме его сердца. И не могло быть лучше.
Я плюю сквозь Завесу, затем встаю к ней спиной. Гарри как раз там, когда я поворачиваюсь, глядит, как и я, на развевающиеся лохмотья, слушает Хор, пристально смотрит на невидимый горизонт, пока выстраивается связь. Смерть маячит перед ним, грёзы – позади него, вера надтреснута и потрепанна, но в его правой руке всё-таки цела. Я помещаю её исправленное отражение – мою собственную отчаянную надежду – оставшейся четвертой частью, и чувствую, что это правильно, правильно, правильно, потому что образ Гарри распускается в ней.
Здесь сила – более ритуальная, чем заклинание, и более инстинктивная, – от её элегантности, простоты и симметрии у меня перехватывает дыхание. Три зеркала – как стеклянный котёл, а Завеса – как пляшущий над ним пар. Это то, чем когда-то была магия; форма, символ, воля, желание превращают возможность в реальность и смеются в лицо логике. Сила, поднимающаяся как пламя из суммы простых, первичных связей, отражений, вариантов – выпрядая золото из соломы, воздвигая крепость всего лишь из снега, песни и силы Имени. Имени вещи, которое, как и отражение вещи, не вполне сама вещь...
Гарри кидает на меня взгляд – просто вспышка зеленого за очками, но я понимаю призыв. Я представляю, пока иду к нему, что могу чувствовать, как Вольдеморт вошел и сбит с толку зеркальным доппельгангером**, спрятанным за решительным взглядом Гарри. Эта мысль тут же пугает меня – она уже фактически перепугала меня на прошлой неделе – но сейчас это всего лишь как край утёса, а он – не более чем тёмное пятно возможности внизу. Таящаяся тень того, что может случиться или не случиться. Потому что, если Гарри не знает, то кто знает? И если я не знаю, что он делает, откуда может узнать Вольдеморт? И насколько вероятно, что он оторвёт хоть один взгляд от зрелища, которое должен видеть по желанию Гарри, сияющего зрелища отраженного, беззащитного лица? Насколько вероятно, что зеркало Еиналеж все это время знало о том, что должно будет сделать?
Что бы ни случилось, одно известно точно – это будет интересно.
Я захожу Гарри за спину, оказываясь между ним и ледяной поверхностью Еиналеж. Обвиваю руками его тёплое, тонкое отражение, и довершаю ансамбль видимого и невидимого в стеклянной выгородке. Арка и Зеркало, крёстный отец, крестный сын и дух не-святой.
Алли-мать-её-луйя.
– Сириус, – произносит Гарри, и его отражение приникает ко мне в ответ, – я ещё девственник, ты знаешь? – Он смеётся коротким сухим смехом, и мантия соскальзывает с его плеч. – Полагаю, знаешь. И полагаю, что, по-видимому, именно поэтому ты ни разу не заходил дальше... ну, ты понял.
Нет, не поэтому – не совсем так. Я качаю головой, но он не ждёт от меня ответа: – Я читал твою книгу. Ту, которую ты мне дал прошлым летом, помнишь? Там многое есть – не только про легилименцию, но я догадываюсь, что, вероятно, ты и это знал. – Он снимает кроссовки, пинком выбрасывает из круга и следом стягивает носки. – Там целая глава про кровь – как использовать её, как её взвешивать, как извлечь её силу – я оценил, что это очень тёмная магия, но затем подумал, пока он ещё был снаружи, мне лучше в любом случае заглянуть в неё, знаешь?
Я знаю. Мерлин дорогой, я бы хотел не знать, но я знаю. Он не обращает внимания на мои объятия и начинает расстёгивать рубашку, а я пытаюсь сопротивляться настойчивой дрожи. Я сосредотачиваю взгляд на линии его шеи, когда рубашка падает, на грациозной арке плечей, крылышках лопаток, на позвонках – самоцветах, спрятанных под бархатом кожи. Я вижу, как снизу вверх поднимаются пупырышки гусиной кожи, пока он продолжает.
– Мне потребовалось время, чтобы разгадать эту загадку самостоятельно, – говорит он. – Не очень хорошо вышло бы, прочти мне этот кусочек Гермиона, правда? В любом случае, я знаю, что не разобрал многое из того, что там написано, но одну вещь понял; там говорилось, что кровь, отданная добровольно, обладает огромной силой. А кровь девственников сильнее всего.
– Нет, – говорю я, хватая за плечи его отражение. Я встряхиваю его, а затем притягиваю обратно в яростные объятия. – Никаких чертовых жертвоприношений, Гарри! Я не хочу этого – не для меня!
Он не отвечает. Может, не слышит, хотя наши зеркальца по-прежнему связывают нас. Его руки скользят по моим в краткой, успокаивающей ласке, а потом большие пальцы раскрывают застёжку на брюках и стягивают вниз с узких бёдер. Я закрываю глаза, зарываюсь носом в его волосы и дышу, черпая в нём силы. Обрыв видится мне по-другому – теперь, когда понимаю, что я на краю не один.
Гарри вздыхает, его руки соскальзывают с моих, дрейфуют вниз, лаская его грудь, живот, быстрые пальцы ловца путешествуют по мягкой как пух тёмной поросли, которая начинает пробиваться внизу его живота. Я вижу, как член вздрагивает, когда Гарри задевает его большим пальцем, и я не знаю, что он делает, но, возможно, начинаю ухватывать его мысль.
– Я так долго слышал эти голоса в своей голове, – говорит Гарри, кивая на Завесу и невидимый Хор позади её. – Всегда один и тот же вопрос, снова и снова, все месяцы, прошедшие с твоей смерти. – Он, не торопясь, ласкает свой член и прислоняется задницей к моему собственному весьма заинтересованному органу. – С начала учебного года я носил в голове призрак моего самого заветного желания. И у меня был ты – я имею в виду, почти был – достаточно долго, чтобы я с уверенностью понял, чего хочу.
У него теперь полностью встало, и у меня тоже. Мои ладони скользят по его груди и животу, спускаясь ниже – насколько хватает длины рук, я продолжаю крепко удерживать его перед собой, толкаясь твёрдым членом между нежными ягодицами и ища в своей душе хотя бы тень прежней сдержанности. И почему-то не удивляюсь, не обнаружив и следа.
И ещё менее удивлён тем, что Гарри, кажется, тоже знает это. – Что я хочу... – вздыхает он. – Я хочу дать тебе свою девственную кровь. Я хочу дать тебе жизнь, и я знаю, что ты хочешь взять это у меня. – Он выталкивает себя из моих объятий, оставляя дрожать от желания и сгорать от чувства потери, а сам падает на колени, чтобы порыться в карманах своей мантии. – Я думаю, пришло время, когда мы оба возьмём то, что хотим, – говорит он, держа в руке маленькую бутылочку с маслом.
Неумолимое тяготение тащит меня прочь от коленопреклонённого отражения. Оно разворачивает меня кругом, лицом к дымящемуся холоду Еиналеж, как раз когда Гарри – настоящий Гарри – поворачивается кругом, поднимая свои зелёные-зелёные глаза на меня, и делает шаг, чтобы встать вплотную к зеркалу. – Время пришло, Сириус, – произносит он и кладёт ладонь на поверхность зеркала Еиналеж, как раз поверх моего сердца. – Пожалуйста.
И внезапно это кажется правильным. От того, что до сих пор было неправильно, от мысли, которая до сих пор всегда заставляла самую ткань моего мёртвого «я» трепетать от страха, я становлюсь твёрдым, горячим и алчущим, а мой прекрасный Гарри преклоняет колени у зеркала, льет масло на растянутую расселину и тянется назад, чтобы ввести в себя пальцы.
И я знаю, что делаю.
Я опускаюсь на колени позади него/его отражения/него, только него, и целую бархат основания позвоночника – так, что он дрожит и выгибается под моими губами. Я сам окунаю пальцы в масло, капающее с его яичек, и отвожу его руку, чтобы заменить своей. Я обхватываю рукой его нетерпеливый, жадный член, смазывая по всей длине длинными, уверенными движениями, и в это же время внутри него мои пальцы нажимают и поворачиваются, растягивают и сгибаются, и безжалостно дразнят его набухшую простату.
Гарри кончает внезапно, с протестующим воплем. Я удерживаю его во время спазмов, мои пальцы замирают в его сжавшейся, шелковой заднице, но я не вынимаю их всё время, пока облегчение выходит из него всхлипами.
– Сириус, – задыхается он с легкой тенью детской капризности в голосе. – Это не... Почему ты не...
– Шшш, – говорю я ему, приникая ближе, чтобы вшептать слова ему в ухо. – Я знаю, что я делаю.
– Но я хочу тебя!
– Тише, – напоминаю я ему, поднося свои пальцы, скользкие, роняющие капли его девственного семени, к поверхности барьера. Он следит расширенными глазами за тем, как я начинаю вести пальцами по поверхности зеркала, повторяя контур Арки. Нельзя покинуть комнату, если в ней нет двери, в конце концов. Я вижу, как понимание вспыхивает в его глазах, он тянется вниз, окунает пальцы в пролившуюся на пол сперму и поднимает их, повторяя мои движения. Я медлю, позволяя ему догнать меня, а затем мы ахаем в унисон, когда между нашими пальцами проскакивает искра. Магия. Да!
Наши мазки выстраиваются, обрисовывая форму каждого камня влажной подсветкой, отслеживая мельчайшие, призрачные отметины, выписывая всё, кроме Завесы внутри.
Но другая моя рука тем временем не успокаивается. Пальцы продолжают скользить внутри него длинными гладкими движениями – чтобы его плоть оставалась податливой, чтобы смягчить вход, не знавший прежде моих – и ничьих – прикосновений. Я чувствую, как его девственная кровь пульсирует в сжимающей меня тугой и шелковистой плоти. Чувствую её приливы и отливы, будто ласкаю его бьющееся сердце, и он охает и вздрагивает при каждом движении внутрь. Капли пота блестят у него между лопатками ароматными, гладко отшлифованными бриллиантами – и это так прекрасно, что я не могу не слизнуть их.
Когда мы дорисовываем последний камень, у Гарри снова встаёт. Он прижимается лбом к стеклу, его палец падает, ставя последнюю кляксу, он выдыхает моё имя, его глаза потемнели и кажутся почти безумными от желания. И, сладчайшая задница Мерлина, я хочу его не меньше.
– Пожалуйста, – умоляет он, выгибаясь под моими пальцами и так сильно дрожа, что я чувствую это изнутри. – Сириус, пожалуйста.
Да.
Я скольжу вдоль его ложбинки вверх, собирая остатки масла перед тем, как согнуть пальцы – уже все четыре внутри него, – чтобы проложить путь члену. Он рычит, когда я толкаюсь внутрь, содрогается, когда мои пальцы внезапно выскальзывают, отпуская головку, и, о Мерлин, как трудно не кончить прямо сейчас. Я двигаюсь без остановки внутрь этого атласного жара, и даже всхлип в его дыхании – уже чересчур. Я должен замереть, пальцы отчаянно впиваются в бёдра Гарри, большие пальцы грубо вжимаются в ямочки, обрамляющие его крестец.
Он смотрит на меня, замершего, и его беззащитный взгляд на мгновение соединяется с моим сквозь заляпанную спермой поверхность зеркала Еиналеж. Вижу ли я призрачную мысленную самость Тёмного Лорда в этих глазах? Могу ли я мельком увидеть его, свернувшегося питоном вокруг того мальчика, который не более чем вымысел жадного желания? Там ли он, так зачарованный своим собственным отражением в этом не-Гаррином лице, что он вполне мог упустить всё это? Знает ли он, что сейчас случится?
– Сириус. – Сейчас в голосе Гарри ни следа мольбы – это приказ, ясный и простой. – Двигайся, – говорит он. – Сейчас.
Я тут же вонзаюсь в него, член входит на всю длину, насаживая на себя девственную задницу, и я вторю его воплю. Ожог, шок, вспышка – его кровь довершает сумму ингредиентов, с верхом заполняя стеклянный котёл. И тогда я не могу больше сдерживаться, не могу медлить, чтобы не повредить его, не могу быть нежным. Его кровь и моя толкают меня вперёд, внутрь, и внутрь, и снова внутрь, прокатывают его всё ещё скользкий член сквозь мой кулак вместе с каждым стоном, с каждым охом, каждым шипением из вереницы звуков, проскакивающих ударами молний по моему позвоночнику, когда я погружаюсь в эту кипящую, шелковую магию.
И вот я здесь – на пороге, на обрыве – так близко, что чувствую беспрестанно запах спермы и пота, морозного озона, секса, и секса, и секса. И я знаю, знаю, знаю точно, что я делаю. Я припадаю близко и плотно к дрожащей спине мальчишки подо мной, растирая те бриллиантовые зёрна по своей груди и рыча ему в ухо: – Скажи моё имя!
И он подчиняется – выкрикивает его, кончая, с пульсирующей силой вытягивая из меня мой оргазм, моё дыхание, мою душу. Котёл с воплем выкипает – не может удержать пот, семя, кровь, жажду, его, меня и этого беспомощного, злополучного не-вполне-духа, пойманного в зеркало внутри головы Гарри. Еиналеж гнётся, выгибается по всей ширине наружу, заставляя мир изгибаться, как поверхность отполированного до блеска чайника Лошадиной морды, – мир, беременный неизреченной силой. Я бешено двигаюсь у растягивающегося, дымящегося жаром барьера, глубоко всаживаясь напоследок – так, что могу шлёпнуть ладонью по стеклу над головой Гарри. Могу ударить рукой в центр сделанной нами двери и крикнуть пароль: – ГАРРИ!
Повсюду разлетается стекло, вращаясь и завывая, словно ветер с острыми как бритва зубами. В моих руках мальчишка – извивающийся, корчащийся, задыхающийся и восхитительно настоящий. Он выгибается, судорожно и сильно, прочь от меня – его позвоночник подёргивается, рот широко растянут навстречу летящей стеклянной буре в безмолвном крике, и всё, что я могу сделать – обнимать, закрывать его бледное тело своим собственным и ждать конца.
Гарри ещё раз сильно дёргается, и серебряный свет молнией бьет из его глаз, рта, шрама – он кричит, этот свет, голосом, который я отказываюсь узнавать, когда осколки зеркала засыпают его, ловят, режут его вокруг нас в воздухе на тонкие и беспомощные ломтики.
Может ли мысль умереть? Можно ли разбить ночной кошмар как стекло и высосать раззявленым каменным ртом до полного Забвения? И искромсает ли мешанина звуков и ярости Завесу в пыль, чтобы этот ужас туда провалился? Будут ли древние камни дрожать и стонать, растягиваясь, чтобы проглотить такую силу? И опрокинутся ли массивные блоки внутрь в оглушающей тишине, последующей за этим, и выплеснется ли связавший их раствор, как могильный прах, между ними, когда они обрушатся на пол?
Хрен его знает.
Потому что Гарри – мой собственный Гарри – цепляется за меня, дрожит и стонет, а его «Сириуссириуссириус» наполняет мои уши и сердце настолько до краёв, что мне просто насрать на все остальное.
– Гарри, – говорю я, стирая пот и кровь с его лба. – Гарри.
Его зелёные глаза открыты и лихорадочно блестят, но сосредоточены на моём лице, и хотя он трясётся, бледный и слабый, как выжатая тряпка, он здесь, и он бодрствующий и настоящий. И я тоже. И я ласкаю его, целую его щёки, нос, подбородок и горло, и они действительно ЕГО – моего Гарри, а не его отражения, и я никогда, за всю мою жизнь или смерть, не чувствовал себя так, мать твою, хорошо.
– Привет, Сириус, – тотчас говорит Гарри, запуская пальцы мне в волосы и слегка отодвигая. – Всё в порядке?
Я издаю лающий смешок и тычусь солёным поцелуем в его запястье. – Ты, – говорю я ему хрипло, – чёрт возьми, сумасшедший.
– Тебе ли не знать! – выдыхает он смешок, часто моргая.
– Что тебя заставило это сделать? – спрашиваю я его.
И тогда он улыбается. – Ты, – отвечает он, как будто это глупейший вопрос, который он когда-либо слышал.
Я внезапно понимаю, что слышу, как Луни и Уизли зовут его с другой стороны двери. Кулаки колошматят по толстым дубовым доскам, и я не думаю, что они собираются долго ждать, прежде чем броситься на выручку.
Ещё будут вопросы, и сомнения, и беспокойство, и страхи, в то время как Орден разнюхает, что за сделка была заключена между мной и Гарри, и Завесой, и огрызком Вольдеморта, который с воплем прошёл сквозь неё. И будут крик, и слёзы, и недопонимание, когда Луни, и Уизли, и Гарри, и я будем выяснять, в каких отношениях мы состоим друг с другом.
Но всё-таки мы это сделали, и мы все снова отступаем с утёса, и я думаю, что там появляется что-то, чего не было прежде – что-то, возвращённое с далёкого горизонта возможностей, которые мы сегодня увидели мельком. Надежда, план, и даже что-то столь хрупкое и простое, как мечта о будущем. Что-то слишком большое, чтобы поместиться в арке из падающих камней или в искривлённой, пустой раме зеркала. Что-то золотое. Что-то наше.
Но прямо сейчас, когда я опутан по рукам и ногам моим Гарри, нагим и потным, на покрытом стеклянной крошкой полу, только одно кажется правильным – отдаться медленному, сладкому, благоговейному поцелую. Именно такому поцелую, который должен был быть у нас в самом начале, если бы мир был хоть капельку справедлив.
~*Fin.*~
* Менгиры – каменные столбы, созданные в эпохи неолита – бронзового века. Вертикально врыты в землю. Встречаются на Британских островах; по легендам, использовались друидами. ** Доппельгангер – двойник человека, появление которого предвещает смерть, или двойник-привидение, охотящийся за плотью того, чьим двойником он является.
Поскольку тема закрылась, комменты можно оставитьздесь
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 14
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
как всегда - не на нашей стороне
*зловещий смех*
- участник сейчас на форуме
