Астрономическая башня

Большие Башенные Часы отстучали полночь.
— Биг-Бен, — поправила Гермиона.
Рон кивнул.
В небо взмыла черная-черная птица, при дневном свете наверняка бы оказавшаяся голубем.
Гермиона зашуршала занавеской, и Рон, почему-то закрыв глаза, отошел от окна. Подумал немного и направился в ванную.
Зеркало перечеркнул трезубец трещины. Рон почистил зубы, умылся, провел ладонью по щеке — черт с ней, с щетиной, все завтра.
Гермиона стукнула в дверь ванной, повесила на крючок свежее полотенце. Рон посмотрел на ее перекошенное трещиной зазеркальное лицо и узнал морщинку между бровей – настоящая Гермиона носила эту морщинку на всяких разных похоронах.
Прямо сейчас лицо настоящей Гермионы было спокойно и расслабленно. Она даже не улыбалась, глядя на Рона из-под щеточки ненакрашенных ресниц. Она любовалась им (как любуются родители своим ребенком, однажды проснувшимся почти взрослым человеком, любуются невесть откуда взявшейся грацией движений и блеском юности в глазах). Скользила взглядом по щекам, взглядом целовала обветренный рот (в Лондоне – зима), взглядом цепляла ворот клетчатой рубахи, взглядом считала пуговицы: много.

Вешалка для полотенец отвалилась от стены с грохотом, достойным взрыва всех хлопушек в магазине Уизли.
Рон чертыхнулся, спросил риторически, откуда у Гермионы руки растут. Она обиделась, заявила зло:
— С Тонкс меня путаешь.
Рон помрачнел, оставил попытки руками приладить вешалку, с каменным лицом потянулся за палочкой.
Гермиона нахмурилась, буркнула, что идет спать, покинула ванную, прикусив губу.

Рон застал ее спящей в одежде в разобранной постели.
Узкое пространство выделенных им комнат на площади Гриммо (получилось: спальня и две комнаты для хлама) навевало мысли о гостиничных номерах, в которых, впрочем, Рон никогда не бывал. Биг-Бен и черная (почти смоляная) река за окном только усиливали ассоциации (заколдованное окно в точности повторяло — транс-ли-ро-ва-ло — вид из какой-то высотки в центре Лондона и было делом рук Гермионы).
Нет, она все-таки не спала. И даже не плакала, хотя могла бы, имела все основания. Гермиона смотрела в зашторенное окно и куталась в тонкое одеяло. Пыталась то ли согреться, то ли перестать замечать мир вокруг себя.
— Разве тебе не жаль их? — вдруг спросил Рон — и тут же пожалел об этом. Гермиона полоснула по нему равнодушным взглядом и поджала губы.
— Это был очень глупый вопрос, Рон, — отчеканила она минут пять спустя, когда Рон, решивший тоже не раздеваться, полез под одеяло.
Похоже, больше им было нечего друг другу сказать.

Иллюзия Биг-Бена за окном оповестила: два пополуночи. Гермиона судорожно всхлипнула, повернулась на другой бок, лицом к Рону; в сумраке (ненастоящие ночные огни проникали сквозь тонкие занавески) лицо ее казалось далеким — из детства, — поэтому Рон испугался вдруг прикоснуться к ней, когда она порывисто прижалась щекой к его плечу.
— Мне жаль себя, — тихо сказала она, — себя и тебя. Гарри и Джинни. Джорджа и Молли. Жаль выживших, а мертвых не жаль, потому что им все равно. Мне жаль нас, а не их, потому что это нас преследуют призраки. Это в наших умах поселились демоны.
Рон лежал, закрыв глаза, слушал ее тихий голос, срывающийся то на шепот, то на хрип. Лежал и слушал свое сердце, в котором разом заговорили и Тонкс, и Люпин, и Фред — даже Снейп проворчал что-то на удивление по-доброму. Лежал и слушал — пока не услышал (сначала услышал, а потом почувствовал) горячее прикосновение губ к своей шее.
Мертвые никуда не делись — но затихли, наблюдая откуда-то изнутри (мертвые многомерны).
Гермиона целовала исступленно, все еще не слишком умело, целовала сильно, целовала сама — его лицо, шею и грудь, вырывала поцелуи из собственного горла, впечатывала их в белую веснушчатую кожу алыми живыми рыбками. В горле Рона что-то сжималось — почти как сжималось внизу живота. Только лучше.

А потом, задыхаясь, Гермиона просила: «Ударь». А Рон не мог. Не мог, а она снова просила, не дожидаясь ответа, била сама, раскрытой пятерней по маячащему над ней лицу. Била снова. Била наотмашь, захлебываясь слезами и движением, била, видя перед собой только тьму, била, пока Рон не очнулся, не взглянул в потемневшие — незнакомые отчего-то — глаза, не отвел тонкие руки, не вжал их в простыню.
Из глаз Гермионы на него смотрели ушедшие. Отвлекали от тех взглядов, что прожигали его изнутри. Заставляли бить (зачем бьет?), заставляли видеть перед собой уже только тьму...
И тогда Гермиона, дернувшись, приходила в себя, ловила его последние движения бедрами; и мир постепенно прояснялся, и настоящее побеждало прошлое.

Люблю — люблю.
Моя — мой.
Спокойной ночи – спокойной ночи.
За окном взмыла черная-черная птица, в темноте казавшаяся плащом абстрактного Пожирателя (внезапно вернувшегося вместе со своим хозяином — вранье).
Большие Башенные Часы (У меня — так, и к черту Биг-Бен!) обозначили истечение еще одного часа. Не давая забывать. Ни о чем.

5 – 6 февраля 2008 г.

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.