Астрономическая башня

Психологи говорят, что человек, который не помнит своих снов, ничего не хочет знать о своём бессознательном. А человек, который ничего не хочет знать о своём бессознательном, бежит сам от себя.
Я не видел снов двадцать лет.
То есть, конечно, видел, наверное – но уже к утру совершенно ничего не помнил.
В детстве, лет до семи, мне снились сны. Я не очень хорошо помню теперь, о чём они были, но точно помню, что были. Какие-то отдельные эпизоды… как я бегу по какой-то пёстрой лужайке… как я нахожу какие-то грибы мне по пояс ростом и хочу позвать отца, чтобы похвастаться… как я спасаюсь от пожара в собачьей конуре, забиваюсь в самый дальний угол и смотрю, как вокруг конуры полыхает стена огня… Особенно этот последний сон помню ярче всего – точнее, не помню сюжет, помню только эту стену огня и свой страх. Ещё помню, как мне несколько раз подряд снилось, что умирает моя мама, а я громко плачу – причём об этом сне я потом забыл и не вспоминал его все те годы, которые не видел снов, и даже тогда, когда моя мама действительно умерла. Я вспомнил о нём неожиданно уже потом, когда мне снова стали сниться сны.
Тогда я рылся во всевозможных сонниках, толкователях и книгах о бессознательном, и вычитал где-то – кажется, у Фрейда, – что если человек видит во сне чью-то смерть и при этом испытывает какие-то яркие переживания, неважно какие, то это означает скрытую ненависть к этому человеку.
Вот тогда я и вспомнил свои детские сны, где я отчаянно рыдаю над гробом, где лежит моя мама.
Не знаю, пошли мне на пользу все эти знания или нет… Сначала я искал во всевозможных магических и маггловских книгах хоть что-нибудь, что помогло бы мне понять, что со мной происходит. И с каждой новой книгой мне становилось, пожалуй, только страшнее. Я теперь сам не хуже любого психолога могу себе объяснить, что пытаются мне передать мои сны. Но стало ли мне от этого легче?

Не знаю, отчего подростковый возраст называют трудным возрастом. Тогда всё было легко и просто. Я знал, чего я хочу. Знал с самого детства, наверное. Да это и неудивительно. У нас тогда в детстве все твёрдо знали, чего они хотят. Потом уже только…
Моё детство было таким же, как и у всех – не особенно счастливое, не особенно несчастное. Отец-военный. Вечерами споры до крика – с матерью, с родственниками, с друзьями.
С детства ненавидел праздники. Собирались компании, выпивали, и начинались эти “политические разговоры”, как их мать называла… Отец кричал до хрипоты. Говорил, что в этой стране возможен только один способ существовать, и это – контроль. Что люди – стадо баранов, и человек умный должен быть чабаном. Если ты не чабан – то ты баран, ты там, в стаде. Он это столько раз повторял, что я до сих пор, закрывая глаза, вижу перед собой его вечно красное лицо и слышу крик: “Паша, что ты мне пытаешься доказать?! Да вся твоя жизнь доказывает, что ты и есть тот баран!”
Паша – папин двоюродный брат, сквиб. Я запомнил его развалиной с вечно трясущимися пальцами, распространяющей вокруг себя приторный запах пёстрого букета лекарств, с постоянно слезящимися, обесцвеченными стариковскими глазами. Уже потом я узнал, что он был ненамного старше отца. Его выпустили из сталинских лагерей за четыре года до моего рождения. Он умер ещё до того, как началось всё это… всё, во что я вляпался. Может быть, если бы он дожил, он и смог бы объяснить, показать мне что-то… но тогда, в детстве, я его презирал. Презирал за трясущиеся пальцы, за слезящиеся глаза, за дрожащий голос, за то, что мой отец всегда кричал на него такими словами…
Я до сих пор не знаю, за что он отсидел двенадцать лет. Когда за их семьёй пришли, все остальные дизаппарировали кто куда, а он, беспомощный сквиб, не смог ничего сделать. Тётя Валя, его жена, вышла замуж снова. Я видел её – самоуверенная мещанка с толстым лицом. Когда я был маленьким, она всё время норовила схватить меня и усадить к себе на колени, больно потрепать по щеке, приговаривая “ух ты, бутуз какой!” Я не знал, что такое бутуз, но мне не нравилось это слово, оно казалось мне чем-то, напоминающим ночной горшок. К тому же от тётки всегда удушливо пахло какой-то парфюмерией. Даже дяди Пашины лекарства были приятней.
Бабушка – по сравнению с ней мой отец-полковник казался просто рохлей и размазнёй. Про таких, как она, говорят – генерал в юбке. Я её боялся и не любил, потому что она заставляла меня мыть пол руками, утверждая, что человек должен уметь в жизни всё. Без всякой магии. Она была колдунья, но делать домашнюю работу при помощи палочки считала ниже своего достоинства.
Я не любил свою родню. Ненавидел праздники, когда они все у нас собирались. Уважал только отца. Он был для меня беспрекословным авторитетом. “Игорь, домашнее образование – для полукровок и кисейных барышень. Поедешь в Дурмштранг.” – “Папа, но это так далеко…” – “Учись быть самостоятельным. Если ты не хочешь быть таким, как дядя Паша, ты должен сам всего добиться в жизни. Прежде всего, ты должен окончить Дурмштранг с отличием…”
Я не хотел быть таким, как дядя Паша. Я окончил Дурмштранг с отличием. Я особенно налегал на те предметы, которыми отец велел мне заняться. В шестнадцать лет я выиграл Национальную премию для старшеклассников. Сразу семь учреждений сражались за право заполучить меня после школы.
Я прекрасно понимал, как мне повезло. В моей огромной стране далеко не каждому выпадает шанс поступить в хорошую магическую школу. Большинство так и растут без всякого образования. Маглорождённых у нас почти нигде не берут – и это правильно, если отбросить в сторону сантименты. Школ у нас мало, они небольшие по сравнению, например, с Хогвартсом, и мест часто не хватает даже чистокровным. А маглорождённым в таких условиях лучше жить себе спокойно, так и не узнав, что они потеряли.

В конце моего седьмого курса к нам в школу пришёл Он. Высокий, статный, представительный, властный… он твёрдо знал, чего хотел, и я не мог им не восхититься.
Отец был лично знаком с директором. Он предупредил меня заранее, что к нам в школу придёт некий известнейший политический деятель Великобритании выбирать себе помощников в какую-то престижную секретную организацию – самых талантливых, самых успешных. Мы должны будем способствовать развитию какого-то проекта, связанным с политикой и новым для меня словом “социология”.
Конечно, отец говорил мне, что другого такого шанса выбраться отсюда и стать уважаемым человеком за рубежом у меня не будет. Что выходцы из советского лагеря всю жизнь прозябают на задворках буржуйских трущоб, ишача чистильщиками сапог и ассенизаторами, выполняя всю работу, которой гнушаются капиталисты. И конечно, я сделал всё возможное, чтобы засветиться; и конечно, мой отец употребил все свои связи; и конечно, меня представили этому таинственному англичанину.
После собеседования он пригласил меня в Англию.
Я радовался, как первоклассник импортной жвачке. Я готов был прыгать до потолка. Ни за одно моё чувство во всей моей жизни мне не было так стыдно, как сейчас, когда я вспоминаю этот свой наивный, самодовольный восторг.
Не хочу больше об этом говорить. Вообще, не хочу говорить о самом начале. Как-то легче даже вспоминать о том времени, когда всё было уже плохо, обо всяких ужасах… только не о том, как я летал над землёй, преисполненный чувством собственной значимости. Как я чувствовал, что попал в святая святых цивилизованного человеческого общества, чувствовал себя приобщённым к политике и к таинственной и удивительной науке социологии, о которой раньше ничего не слышал…
Социология закончилась очень быстро. Я очень хорошо помню тот момент, когда вдруг чётко осознал, что я попал во что-то такое же, от чего сбежал без оглядки из родной страны.
Я к тому моменту был уже заместителем директора Дурмштранга. Самым молодым заместителем директора в истории школы. Неудивительно… И ведь и этому достижению я радовался! Меня поставили туда, как пешку на доску, а я…
Нет, ведь я уже решил об этом не вспоминать. Итак, я был заместителем. Не знаю, зачем в такой маленькой школе директор и заместитель – даже в Хогвартсе нет заместителя, а ведь школа не чета нашей. Но так у нас в стране принято – на каждого начальника должно быть по заместителю. И нередко именно на него падает основная работа…
Впрочем, и обсуждать свою страну я тоже не собирался. Ведь я из неё уехал именно для того, чтобы больше не вспоминать. Я хотел рассказать вот о чём: у меня было задание. К тому моменту я как-то ещё не отдавал себе полностью отчёта, что меня поставили на эту должность для того, чтобы я проводил в жизнь определённую политику… ну, то есть, я понимал это, конечно, но мне как-то тогда казалось, что я сам вызвался, чтобы её проводить, потому что она казалась мне и моей политикой тоже… ну, я не знаю, как объяснить, в чём разница!
Впрочем, вот, знаю: мне тогда казалось, что у меня есть выбор. То есть, что я смогу в любой момент отказаться. Или что я смогу проводить в жизнь свою собственную редакцию этой политики.
Одной из сторон этой политики было сохранение чистоты волшебной крови. И я разделял её, о да! Я прекрасно помнил, сколько приходилось крутиться нечистокровным, чтобы попасть в Дурмштранг, крошечную школу, которая никак не могла обеспечить местами всех рвущихся туда магов со всей Скандинавии и славянских стран, из огромной России. И чистокровные-то из кожи вон лезли, чтобы доказать своё преимущество, а уж на какие ухищрения эти полукровки шли! Каких только справок о чистоте крови не предоставляли!.. Не хватало ещё увеличивать конкуренцию за счёт магглорождённых, которые жили бы себе спокойно и знать ничего не знали.
Полукровки, тем не менее, в школу всё-таки пролезали, и иногда об этом становилось известно. Моей задачей было сообщать о таких школьниках.
И вот мне стало известно, что один из шестиклассников, способный литовский мальчик, воспитывался приёмным отцом. Настоящий же его отец вообще неизвестен и, скорее всего, является магглом, так как его мать изнасиловали где-то на улице. Мальчик всю жизнь воспитывался в магической семье и очень хорошо учился, но я всё же посчитал нужным проинформировать о нём руководство. Сейчас я не могу найти оправдания своему поступку. Кому мешал бедный мальчик? Он учился уже на шестом курсе и, можно сказать, не занимал ничьего места… Сейчас я понимаю, что никто бы, скорее всего, без меня и не узнал о его нечистокровности – учился же он спокойно до сих пор. Но тогда мне казалось, что об этом непременно должно быть известно всем и каждому, и что нельзя начинать мою службу с такой явной халатности, за которую мне потом, очевидно, придётся ответить. И, кроме того, я же не думал, что после моего рапорта такое произойдёт! Я полагал, что мальчика, должно быть, исключат из школы под каким-нибудь предлогом, и это было мне неприятно, но, в конце концов, думал я, у него будет справка о неоконченном образовании, у него хорошие отметки, устроится как-нибудь!
Когда сразу после моего сообщения мальчик не пришёл в школу, я не придал этому особенного значения. Но через неделю я узнал, что его труп нашли посреди улицы в настолько изувеченном состоянии, что его с трудом опознали родственники. Эти подробности мне стали известны по чистой случайности. Я ещё надеялся, что это просто совпадение, что мальчика убил какой-то маньяк или бандит, и даже испытывал позорное облегчение от той мысли, что мой донос в этом случае вообще не имел никакого значения. Но все мои надежды были разбиты, когда мне пришла от Него благодарность с сообщением о том, что меры приняты… Когда один из моих коллег выразил сожаление, что я не смог присутствовать при допросе поступившего неделю назад оппозиционера, и по некоторым подробностям я с ужасом понял, о ком идёт речь.
Я вдруг вспомнил все разговоры моих коллег о том, как допрашивали или пытали очередного оппозиционера, предателя или противника организации. Иногда я даже сам присутствовал при таких допросах. Я всегда относился к этому как к необходимому злу, как к обычной мере… я не знаю, почему, наверное, у нас все в то время были так воспитаны, мы привыкли, что это нормально… Может быть, это была попытка успокоить себя, защитить свою непривычную к таким зрелищам психику… Но только теперь я понял вдруг, что всё это – то же самое, что происходило у нас с “врагами народа”. Ведь они же сделали это для развлечения! Каким таким оппозиционером мог быть тихий, застенчивый школьник? Чем он заслужил то, что ему пришлось пережить за эту неделю?
Более того, мне вдруг стали ясны все те нехитрые способы, которыми меня постепенно втягивали, приучали к этим “допросам”. Сначала они давали мне присутствовать на тех из них, которые действительно проводились с людьми, чем-то угрожавшими организации, с предателями, чтобы я, как и любой нормальный человек, привык к ужасным зрелищам, привык оправдывать себя необходимостью подобных мер… Постепенно зрелища, к которым меня допускали, становились всё более жестокими, теперь я это заметил. Я присутствовал на казнях, на пытках, и присутствовал всё чаще… Я видел теперь, что нужен был на этих допросах только для того, чтобы привыкнуть… Волей случая я обнаружил правду много раньше, чем был к ней подготовлен. И несомненно, меня подготавливали к какой-то гораздо более страшной правде. Я вдруг понял, откуда взялось такое количество предателей организации… Я вдруг понял, что все эти пытки проводились не только для развлечения, но и для устрашения. Я вдруг понял, что если откажусь выполнять требования начальства, если хотя бы попытаюсь предупредить новеньких, что здесь на самом деле происходит, то и меня объявят таким же предателем, что мне просто не дадут выйти из игры. Я слишком много знаю, и теперь не имеет больше значения, понимаю ли я, что происходит, или, как и многие другие юнцы, со щенячьим визгом кидаюсь за брошенной палочкой…
Я не помню, как я пережил следующий месяц. Я ходил словно в тумане, и голова моя, словно пыльными тенётами, была забита одними и теми же мыслями. Я не знал, что мне делать. Тогда впервые мной овладел этот омерзительный, тошнотворный, липкий страх. Я никогда раньше по-настоящему не боялся. У меня не было серьёзных стычек с теми, кто сильнее меня – в школе меня уважали, а шпаны я не боялся, я ведь всё-таки волшебник. А теперь к тому, что я испытывал, лучше всего подходило слово “паника”. Я прекрасно понимал, что это такое – работать на организацию, из которой нельзя выйти. Я вырос в стране, где все понимали это с детства. Я знал, что рано или поздно это закончится для меня плачевно… если только я не буду на самом верху. Вот о чём говорил мне отец! Вот что он имел в виду, когда говорил о стаде и чабанах! Вот что он хотел мне объяснить, показывая пальцем на дядю Пашу!
Дня два я ходил одержимый идеей карьерного роста. Мне придётся потерпеть, но выбора у меня нет, думал я. Я должен добраться до самого верха этой организации, и тогда буду неуязвим… Образы того, что мне придётся в этом случае не только видеть, но и творить, два раза вызвали у меня приступ рвоты. Огромным облегчением была для меня мысль, до которой я дошёл к концу второго дня: полагать, что карьера обезопасит меня – самонадеянная дурость. Наверху стоит и всегда будет стоять один-единственный человек, а все остальные – пешки и фигуры вне зависимо от ранга. Да если бы мне и удалось занять место того, кто сейчас на самом верху – неужели я смог бы на нём продержаться? Неужели я не сошёл бы с ума?
И, наконец, последнее: кто обезопасит меня от вероятности того, что всю нашу организацию просто-напросто разобьют? Что тогда сделают с теми, кто на самом верху?
Я понял, что это тупик. Я думал бежать, перебирал в уме всевозможные варианты, хотел даже вернуться домой… но мысль о том, что подумает обо мне отец, была на тот момент всё ещё невыносимой. Наконец я принял, как мне тогда показалось, соломоново решение: не буду пока подавать виду, буду продолжать работать заместителем директора школы, что уже само по себе неплохо, при этом проявлю моральную устойчивость и буду всячески сопротивляться психологическим манипуляциям со стороны вышестоящих коллег, которым, очевидно, дали задание сделать меня преданным сторонником идеи.
Мне даже как-то легче стало. Я уже воображал, как я веду двойную жизнь, саботируя планы организации, как спасаю от ужасной участи несчастных полукровок, как всех сторонников идеи наконец арестовывают, а я даю интервью, рассказывая, какие мучения мне пришлось вытерпеть и на сколькие зверства закрыть глаза, чтобы сохранить маску…
Впрочем, в этом уже ничего не было от тех радужных планов, которые я рисовал себе, когда меня только позвали заниматься социологией. Я уже понимал, чувствовал где-то внутри себя, что такого не может быть и не будет. Что я не гожусь на роль контрдеятеля в тылу врага. Что если нас раскроют, то казнят или посадят всех, и мои душевные переживания никого волновать не будут.
Тем не менее, своей цели эти мечты достигли – они успокоили меня. Я уже решил, что я буду выполнять свои обязанности по минимуму, только чтобы не запороться. И всё.
Меньше чем через четыре дня я из внушающего доверия источника узнал, что ещё одна из учениц – полукровка.
Девочка эта имела происхождение, вообще говоря, во многом необычное. Потомок исчезнувшего рода шаманов какой-то из малых народностей крайнего севера. Её бабку, дочь шамана, увезли после революции учиться в Россию. При этом её дочь росла, как считалось, сквибом, пока в четырнадцать лет у неё не началась шаманская болезнь. Так всегда происходило у них в семье, только бабка об этом не знала, так как с родины её увезли шестилеткой, она и родителей-то своих почти не помнила. Мужа у обеих женщин не было. Кто отцы – доказать на самом деле невозможно.
Я смотрел на эту девочку каждый день в школе и думал, думал, думал. Монголоидная кровь долго размешивается, и по её внешнему виду никак нельзя было сказать, что она полукровка. Круглолицая, скуластая, с жёлтой кожей и раскосыми глазами, при этом носящая обычное русское имя и русскую фамилию – бабке в детдоме дали.
Я ума не мог приложить, как ей удалось подтвердить свою чистокровность. По материнской линии родословная у неё, конечно, мощная. Но как можно было закрыть глаза на отсутствие отца и деда? Не иначе, бабка постаралась, она была колдунья могущественная. Неужели она заморочила представителя одной из древних фамилий так, что он согласился признать себя отцом какой-то незаконнорождённой чукчи? Какой же силой нужно обладать для этого, наши чистокровные колдуны ведь тоже не лыком шиты, про подобный морок слыхали, а нужно ведь ещё так наложить чары, чтобы липовый отец молчал обо всём этом и через несколько лет!
Тем не менее, слухом земля полнится, и вот теперь я сидел над этими документами и снова переживал прилив удушающего страха. Что же мне делать?
Мои героические фантазии позеленели от ужаса и уползли, пристыженные, в самый тёмный угол души. Образ литовского отличника, который столько раз подходил ко мне с вопросами, стоял перед моими глазами так навязчиво, что я начинал моргать, пытаясь избавиться от него. Что они сделают с этой девочкой, если я доложу о том, что узнал? Каковы шансы на то, что они узнают об этом без меня?
С горечью понимал я, что шансы эти намного превосходят те, что существовали в случае с литовским мальчиком. Скорей удивительно, что об этом до сих пор ещё не известно. Удастся ли мне доказать, что я ничего не знал?
“Вот он, твой случай!” – подсказал мне внутренний голос. – “Ты хотел спасать полукровок и саботировать деятельность организации? Вот он, твой случай. Спаси девочку.”
Я уже хотел было поддаться новому приступу героического настроения, как вдруг подумал: а что, если это проверка? Провокация? Если эти сведения мне подкинули специально? Что же, что же мне делать? Рискнуть? Может быть, сообщить, а семью девочки предупредить? Следят ли за мной, если это проверка? Рискнуть или нет?
Я некоторое время поиграл с этой мыслью, сам уже понимая, что на такой риск пойти не смогу. Я просто не хочу умирать страшной смертью из-за посторонней девочки, которую, если это проверка, всё равно потом, может быть, убьют. Я хорошо знал, что такие проверки устраивались у нас постоянно, и относился к этому нормально, потому что привык ещё в детстве, что провокаторы и проверки – объективная реальность. Сейчас я впервые подумал о них с отвращением, как об ужасной гадости. Ведь они лишают человека возможности поступить благородно. Что же должны чувствовать люди, которые предают себя, боясь быть раскрытыми? Или те, кто был воспитан иначе, рискнул и погиб из-за чужого, в сущности, человека? Гордились они собой впоследствии или, напротив, ругали себя последними словами?
Невозможно передать словами всё то, что я пережил, пытаясь принять нелёгкое решение. Девочку было жалко ужасно. И себя самого тоже очень жалко. Было невыносимо противно оказаться лицом к лицу с собственным малодушием. И всё это время я понимал, что совсем не пытаюсь принять решение. Я его давно принял. Я пытаюсь подготовить себя к нему. Пытаюсь унять совесть, которая кричит мне в оба уха голосом отца: “Ты трус, трус!”
После того как я, дрожа от стыда, протянул сове запечатанное письмо, я почувствовал себя совершенно разбитым, отправился домой и лёг спать. И увидел первый сон за двадцать лет.
Всю ночь мне снилась эта девочка, которую пытали, жгли, насиловали, били. Картины, которые я видел во сне, были намного хуже, чем то, что мне приходилось видеть в действительности. Я отчаянно надеялся, что девочку не тронут, что литовскому мальчику просто не повезло. Проснувшись, я уже почти жалел, что сообщил о ней.
Но в школу она не пришла.
Так плохо, как в тот день, мне, наверное, больше никогда уже не было. Всё, что было после этого, переживалось уже иначе, какими-то затёртыми, притупленными ощущениями. Но именно с этих пор начались мои сны.
И после всех отвратительных сцен, свидетелем которых я становился и в которых мне приходилось участвовать, приходили сны, в которых я никогда не видел несчастных жертв, с которыми я имел дело – всегда только эту девочку. Я видел всё, что мы делали наяву – но в моих снах это делали с ней. Её лицо с годами почти стёрлось из моей памяти, но во сне я каждый раз знал, что это именно она.
Ирония судьбы заключалась в том, что этой девочке на самом деле как раз и удалось спастись. Кто-то в их шаманской семье почувствовал опасность, ведь они все умели ворожить. И в тот же вечер, когда я отправил письмо, они наскоро собрались и уехали. Больше я о ней ничего не слышал, но, думаю, она выжила.
Мне была объявлена благодарность за отличное рвение и лояльность, и буквально через несколько дней я стал самым молодым в истории Дурмштранга директором…
Я больше никогда не мечтал о роли героя и ни о чём не задумывался. Я не строил иллюзий о том, что буду пытаться по возможности расстраивать планы организации, что буду выполнять подобные задания только в случае крайне необходимости. Я уже понял, что случай с девочкой действительно был проверкой, проверкой моей силы и моего характера – и я провалил эту проверку. Я знал, что в каждом следующем случае я буду бояться возможного риска. Я знал, что раз за разом буду сдавать этих несчастных детей. Я старался не думать о том, что получил должность директора за то, что подверг опасности детей, отданных мне на попечение…

Дальше тянулись однообразные дни, в течение которых я существовал на тонкой грани между страхом перед смертью и пытками и болезненным, ставшим уже привычным отвращением к собственной мелкой душонке. От меня ушла моя девушка, бывшая первая красавица Дурмштранга, с которой мы вместе учились и встречались ещё со старших классов. Я не особенно жалел об этом, так как мне всё равно было понятно, что она просто польстилась на мой успех и на маячившие передо мной, а стало быть, и перед ней, перспективы. Она ничего не знала об организации, членом которой я являлся, просто каким-то особенным чутьём, присущим такого типа девицам, выделила из толпы того, кто с наибольшей убеждённостью чувствовал себя “хозяином жизни”. Теперь же я едва ли не каждую ночь просыпался с воплями, а в постели у меня начались проблемы, достигающие масштабов катастрофы. Но главное даже не это. Я презирал самого себя, и она, при помощи того же чутья мгновенно уловив эту перемену, презирала меня не меньше.
Наша организация расширялась, приобретая всё большую силу и власть. Я жил в постоянном ожидании новых приказов, после выполнения которых сны начнут преследовать меня с удвоенной силой. Я с параноидальной тщательностью следил за чистокровностью поступающих в Дурмштранг учеников, завоевав среди иностранных коллег репутацию едва ли не расиста. Но своей цели эти меры достигали – проходили годы, и печальная ситуация не повторялась.

В восемьдесят первом году лидер нашей организации неожиданно погиб, убитый собственным заклятием, по неизвестной причине срикошетившим от одной из его жертв. Дальше всё развивалось очень быстро: крах организации, арест, суд. Я был полностью сломан к тому моменту и, не стесняясь, умолял о помиловании. Я больше не помнил, что такое гордость, я не помнил, что такое честолюбие и уверенность в себе, я просто боялся страданий. И я старался выслужиться любой ценой, я называл имена, закладывая всех, кого знал – всё равно никого из них мне не было жаль. Я ненавидел их всех, ненавидел за то, что никто из них не предупредил меня о том, во что меня впутывают, ненавидел, хотя знал, что и сам поступал так же, ненавидел, хотя и догадывался, что по крайней мере некоторые из них находились в той же ситуации, что и я.
Удивительно, но мне удалось выкрутиться. Мне даже удалось остаться директором школы. Я по-прежнему с маниакальным упорством проверял и перепроверял родословную каждого поступающего в Дурмштранг. Я женился на невзрачной женщине, главным достоинством которой было её непреодолимое желание героически выхаживать несчастных, сломанных и жалких. В глубине души я презирал её за то, что она что-то нашла в таком убожестве, как я. Но при этом я был патологически привязан к ней, я не мог без неё обходиться. Я стыдился этого, но, когда я просыпался среди ночи после очередного сна с участием давно выросшей девочки, мне была как воздух необходима её навязчивая, нездорово самоотверженная забота. Если её не оказывалось рядом, у меня начиналась паника. Я не мог ночевать вне дома; если она уезжала куда-нибудь хотя бы на пару дней, это становилось для меня пыткой. Больше нас почти ничего не связывало: ей было необходимо заботиться о ком-нибудь больном или несчастном – мне была необходима её забота. У нас не было детей, секс между нами был скорей случайным, и с её стороны это был просто акт проявления заботы обо мне.
Сейчас, когда после краха нашей организации прошло почти десять лет, многое из прошедшей моей жизни кажется страшным сном… Отец мой умер, пребывая в уверенности, что его сын отлично устроился. Дурмштраг под моим руководством занял достойное место среди трёх престижнейших школ Европы. Один из моих четверокурсников того гляди станет мировой звездой в квиддиче: уже сейчас он выиграл все возможные юниорские чемпионаты в качестве ловца детской сборной Болгарии. Через два-три года, думаю, о нём будет знать весь мир.
Стыд за то, во что я превратил того гордого и целеустремлённого юношу, которого отец учил честолюбию, за то, что я стал слишком похож на вечно трясущегося дядю Пашу, больше не ранит моего самолюбия – правда, в основном потому, что самолюбия у меня не осталось. Даже позорное клеймо на моей руке теперь ничем не отличается от банальной татуировки, свидетельствующей лишь о юношеской глупости своего хозяина: “Лариса, я твой навеки”…
Единственное, что осталось от того периода – это сны. Почему они не отступают, тогда как и стыд, и страх ушли глубоко внутрь и дают о себе знать только тупым, ноющим отголоском прежней боли? Ни один сонник мира не может ответить мне на этот вопрос. Но, если честно, я понимаю: эти сны нужны мне. Они нужны мне для того, чтобы среди ночи я мог проснуться с криком, и моя жена, целуя мои руки и лицо, приложила к моему лбу холодный компресс, уложила меня на другой бок, подоткнула мне одеяло, словно ребёнку, и долго, долго гладила меня по голове и шептала мне, что всё будет хорошо, и что я лучше всех. И непонятное, но могущественное чувство, которое я испытываю при этом, перехлёстывает даже стыд. Единственное, чего мне в этот момент хочется – это чтобы ничего не менялось. Думаю, я почти счастлив. Ведь самое главное – это то, что с гибелью Лорда мне никогда больше не придётся испытывать страх. А со стыдом жить можно.
“Иногда”, – проносится в моей голове мысль перед тем, как я окончательно засыпаю под ласковыми прикосновениями, – “иногда, пожалуй, даже приятно…”

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.