Астрономическая башня

…они обнаружили Перси, всецело поглощённого изучением исключительно нудной книжки под названием «Префекты, пришедшие к власти».
Дж. К. Роулинг «Гарри Поттер и потайная комната».

Он одержим. Только не заводи разговора об его начальнике. […] Со дня на день они объявят о своей помолвке.
Дж. К. Роулинг «Гарри Поттер и огненный кубок».

Руфуса Скримджера в кабинет министра магии принёс ветер войны, пахнущий туманом отчаяния и гарью выжженных Бесплодных земель. Но об этом вскоре забыли. Стало казаться, что этот ветер Руфус Скримджер привёл за собой.
Войну новый министр развернул сразу на два фронта: против Неназываемого и против устоявшихся министерских традиций. В отличие от предшественников, Скримджер пришёл вроде бы и без своей команды, не уволил никого из «стариков» – но сформировал десяток новых отделов, которые нередко перебегали дорогу прежним. Не сменил ни единой мелочи в кабинете, без крайней необходимости вообще туда не являясь. Большую часть времени его массивная хромающая фигура мелькала в самых неподходящих отделах министерства. А когда он всё-таки задерживался там, где ему положено было пребывать, следом непременно врывался кто-нибудь из авроров или свеженазначенных начальников, без доклада, само собой разумеется, не по расписанию, хамя «Перси и девочкам», как прозвали канцелярию министра, состоявшую из младшего помощника Персиваля Уизли и нескольких девочек-секретарш.
Персиваль Уизли терпеть не мог непорядок. Терпеть не мог хамства и тем более ненавидел, когда чужие люди называли его «Перси». За вышеперечисленное можно было бы возненавидеть и начальника, но субординация и чувство собственного достоинства не позволяли. Он просто вступил в упорное противостояние хаосу. Входя в кабинет министра, как в пещеру льва, либо разыскивая начальника в лабиринте министерских коридоров, хладнокровно вводил его в курс текущих дел; терроризировал нежданных визитёров, давал отгулы замученным сверхурочными клеркам, последнее время всё чаще сменявшимся и уменьшавшимся в количестве. Многоглавая гидра хаоса шипела, плевалась ядом, отращивала новые головы взамен отрубленных, но понемногу отступала.
Министр не подавал виду, будто враждебная деятельность младшего помощника его хоть сколько-нибудь волновала, что беспокоило Персиваля сильнее всего. Он остро ощущал: подобные Скримджеру не спускают просто так покушений на свою свободу. Этот остепеняющийся, усваивающий этикет, харизматичный политик был лишь фасадом, куклой. Настоящий Руфус Скримджер таился за его левым плечом и, недобро прищурившись, выжидал момент для нанесения удара.
С закономерным коварством он выбрал магическую точку зимнего солнцестояния. «Рождество», – как назвал его названием-двойником двойник министра, деланно улыбаясь, – «семейный праздник. Вы наверняка предпочли бы навестить семью, Уизли, а не заниматься годовым отчётом в выходной. С удовольствием составлю вам компанию, надо повидаться с Артуром по неотложному делу».
Навещать семью Персиваль, разумеется, не собирался, но хищное выражение начальника подсказало ему: тот о планах Персиваля прекрасно догадывается сам, и возражения бессмысленны. Так случился этот злосчастный визит домой, напряжённое молчание на кухне, неуместное слово, взрыв неукротимой ярости младших, ссора, ссора, ссора…
Персиваль добрался до своей съёмной квартиры с растущим осознанием того, что мосты сожжены и надежды на возвращение домой, которую он, оказывается, в глубине души питал, больше нет. Впервые он очутился в глухом отчаянном одиночестве посреди города-фантома в буром тумане зимнего полдня. Туман складывался в кривую успешку Руфуса Скримджера, испепелившего за ненадобностью двойника и упивающегося отмщением.
В первый же рабочий день Персиваль положил начальнику на стол заявление об уходе. Вскинув подбородок и затаив дыхание, он сам не знал, чего страшится сильнее: равнодушной подписи или требования объяснений. Скримджер глядел в бумагу долго – дольше, чем требовалось для прочтения, даже с расчётом на самые злобные сплетни об интеллекте министра. Затем с одобрительной ноткой в голосе он произнёс:
– Оказывается, вы всё-таки мужчина, Уизли.
Сомнительный комплимент сбил Персиваля с толку. Скримджер уставился поверх прямоугольных очков в тонкой металлической оправе прямо ему в глаза. Жёлтая радужка плавилась смолой, куда так легко попадаются мухи, чтобы застыть в янтаре на миллионы лет.
– Оставайтесь. Я прошу вас.
Завороженный, Персиваль кивнул.
– Хорошо, сэр.
Скримджер улыбнулся уголками губ, опустил глаза и неспешно разорвал заявление на две, четыре части, как счастливый конец сказки.

Позже Персиваль уговаривает себя, что согласился по причинам исключительно рациональным: неразумно отказывать человеку вроде Руфуса Скримджера, когда тот снисходит – ни больше, ни меньше – до просьбы. Ни мистера Фаджа, ни мистера Крауча он не видел и не представлял просящими остаться ответственного сотрудника, который пожелал бы уйти. Новый министр был то ли чересчур уверен в себе, то ли просто недальновиден… Что собственно говоря неплохо; глупо было бы рушить карьеру ради нелепых сантиментов.
Но когда подобающие мысли не мешают думать, Персиваль знает: он просто посмотрел Руфусу Скримджеру в глаза и согласился.
Внешне с новым годом в его жизни ничего не меняется. Любимчики министра по-прежнему шляются без доклада. Министр досадливо отмахивается от младшего помощника, по-прежнему следуя лишь самым необходимым предписаниям. Одно только «но»: из министерского жаргона исчезает понятие «Перси и девочки». Это необъяснимо. Ни мистер Фадж, ни мистер Крауч – никто на памяти Персиваля не был способен управлять прозвищами и сплетнями. Подозрения о нечеловеческой природе Руфуса Скримджера напрашиваюся сами собой. Впервые в жизни Персиваль покупает «Квиблер»: вычурные готические буквы на обложке, вторя его сомнениям, вещают: «Бывший аврор или вампир в законе?». Статья абсурдна, но направление мыслей автора созвучно предчувствиям Персиваля. Он тщетно бьётся над разгадкой тайны Руфуса Скримджера. Ловит каждое его слово, движение, постепенно перенимая многие выражения и жесты. Отпускает подлиннее аккуратно подстриженные прежде волосы. Копирует манеру одеваться. Поймав раз вечером своё отражение в витрине, ловит себя на мысли, что недостаёт только подвернуть ногу и обзавестись тростью. Но к разгадке Персиваль не приближается ни на миг, даже когда, непоправимо разбив очки, заказывает новые в старомодной прямоугольной металлической оправе.
Март, просушив соломенно-бурую землю, вновь застилает всё снегом. То же творится у Персиваля на столе. Бумаги и пергамент заснеживают полированную поверхность, младший помощник министра кропотливо сортирует отчёты, докладные, почту, протоколы, заявления; разрешает дела или множит снегопад. Воздух заражён весенней лихорадкой. В лиловый сумеречный час, когда спина и взгляд от стула и конторки оторвутся, а человечий двигатель дрожит и ждёт, как ждёт такси, стуча мотором, спешащие на свидания девочки пискливо жалуются, если министр требует то одну, то другую для протоколирования внеочередных вечерних заседаний. Персиваль, сочувственно улыбаясь, регулярно их подменяет. Секретарь занимает место подле министра, а Персиваля всё нестерпимее снедает загадка. Весна отравляет его поиски томлением, заряжает статическим электричеством каждое соприкосновение.
Лишь раз соизволив заметить, что в обязанности младшего помощника ведение протоколов, вроде бы, не входит, начальник больше не уделяет проблеме ни слова, напротив, выжимает из Персиваля всё, что возможно, задерживая его и после заседаний. Двенадцатичасовой рабочий день становится для Персиваля едва ли не нормой. Жить на пределе, работать на пределе, на пределе искать ответа. В арифмантии суть предела в том, что он никогда не достигается и, тем более, не переступается. Руфус Скримджер арифмантией не интересовался. Как-то вечером, когда они работают вдвоём, Скримджеру под руку попадаются вместо собственных очки помощника. Надев и сорвав их, он минуту, щурясь, разглядывает роковой предмет, затем с небрежным интересом бросает:
– Ваше, что ли, Уизли?
– Да, сэр.
Ответ звучит неподобающе громко. Скримджер глядит на помощника в упор с непонятным то ли насмешливым, то ли оценивающим выражением. Поле зрения Персиваля ограничено этим лицом. Он вздрагивает от неожиданности, когда его затылка касаются сильные пальцы; взъерошив волосы, вдоль позвоночника скользят вниз.
– Если… – на секунду в лице Скримджера проскакивает словно бы растерянность: брешь в обороне, нет, ловушка, куда тут же проваливается рассудок неудачливой жертвы, – если не хочешь, просто уйди. С завтрашнего утра всё будет по-прежнему.
Но к тому времени рука его, оставляя, подобно яркоползу, на коже обжигающий след, соскальзывает на бедро, ноги Персиваля превращаются в желе, а напряжение в чреслах наглядно свидетельствует о том, что он хочет.
Руфус очищает стол, одним движением смахнув кипы бумаг, и берёт Персиваля прямо здесь, пригнув к полированной поверхности. Движения его как всегда прямолинейны и размашисты. Острая грань столешницы врезается Персивалю в низ живота, пальцы цепляются за край до побеления в костяшках, ноют зубы, стиснутые, чтобы из горла не вырвалось постыдного крика, от частого дыхания пересыхает во рту. Пока его безжалостно распинают на чиппендейловской мебели, Персиваль находит ответ на свою загадку. Скримджеру наплевать на мелочи, которые так лелеяли его предшественники. Мистер Фадж, мистер Крауч – все они были людьми, облечёнными властью; Руфус Скримджер был властью, облечённой в человеческую плоть, и условности ему были ни к чему.
Апрель – жесточайший месяц. Снег сходит, но жизнерадостной зеленью соломенно-бурая земля покрываться не спешит, хоть и свербят под кожей разбуженные побеги. Как прежде загадкой, Персиваль одержим ответом: чересчур простым, чересчур всеобъемлющим. Руфус, занимая пустынную равнину одиночества, становится для него всем: отцом, братом, лидером, мужем. Абсолютность чувств к нему кружит голову, как в детстве – первое осознание неизбежности смерти. Порой мелькает мысль, что единственной альтернативой этому чувству может быть только смерть одного из них.
Руфус, тем временем, заходит – иначе его визиты не назовёшь, – является к Персивалю домой, чаще всего без предупреждения, отчего тот ни на работе, ни дома не чувствует себя в безопасном уединении. Скупые любезности и напористый секс. Бесцеремонное раздевание, болезненные захваты, синяки, укусы – ни вечера вдвоём без ощутимых последствий. Скримджер раз за разом словно метит территорию, клеймит собственность. Персиваль ожидает его визитов со страхом, встречает с самозабвенным возбуждением, бездумно отдаётся, жадно отвечает на жёсткие ласки любовника, и когда по окончании Руфус засыпает, властно обвив талию партнёра тяжёлой рукой, тот вытягивается, льнёт к телу рядом, как расплавленный воск, боль растворяется в тепле спящего. Единственные моменты, когда Персиваля не пугает абсолютность чувств к этому страшному человеку.
Входит в силу лето. Даёт, наконец, побеги мертвец, которого закопали в прошлом году в саду. Между ними в самом деле встаёт смерть, смерть Альбуса Дамблдора. Старая сводня загадка в облике завещания директора Хогвартса на сей раз за собой увлекает Скримджера. Он бросается по следу с тем же азартом, что и в секс; неудивительно, что последний он забрасывает. Поначалу Скримджер встречает вызов с задором, затем – с задорной злостью, позже выкристаллизовывается режущими гранями злость в чистом виде. Все дела снова перекладываются на плечи канцелярии и глав департаментов. С прогрессирующей хромотой и раздражительностью Скримджер мечется между кабинетом министра и аналитической группой аврората.
Персивалю не лежится, не сидится, нет и одиночества. Сухой бесплодный гром глумится, что его бросили, банальнейшим образом, как девицу в дешёвом романе; променяли на новую игрушку. Самоудовлетворение не идёт ни в какое сравнение с сексом, причинённая себе боль – с прикосновениями любовника, постель холодна, несмотря на июльскую жару, и слишком свободно дышится без привычной тяжести на талии. Персиваль ложится на кухонный стол, чтобы край врезался в низ живота, и изредка мешанина воспоминаний и желания приносит ускользающее облегчение.
Солнечным первым утром августа Персиваль обнаруживает министра в кабинете, где тот, судя по всему, ночевал. Скримджер мрачен и небрит, общество полупустой бутылки скотча его нимало не смущает. В тяжёлом старинном кубке-чаше на столе блестит жидкость. Шестым чувством Персиваль ощущает: ветер в Бесплодных землях переменился.
– Заходи, – бормочет Скримджер. Помощник закрывает за собой дверь. – Крыс поганых, чую, расплодилось… А сам не могу найти управы ни на ребёнка, ни на мертвеца.
Он спросил, почему я скрываю смерть Аластора, – продолжает Скримджер бесцветным тоном, пока Персиваль обдумывает предыдущие его слова. – Ему в голову не приходит, что мне никто не удосужился рассказать, что чёртов параноик умудрился-таки…
– Нет, – решительно заявляет Персиваль, и брови Руфуса ползут вверх: кажется, это первое «нет», которое он услышал от помощника. – Отчаиваться рано.
Скримджер глядит словно бы сквозь собеседника, на кого-то третьего у Персиваля за левым плечом, и тот подавляет порыв обернуться. Он тоже пристально изучает сидящего напротив человека, и впервые ему в голову приходит, что ответ на загадку не всегда является разгадкой. Окружность старинной чаши искривляет и ломает отблески света.
– Действительно, рано, – Руфус прерывает размышления, грузно опираясь на стол, обходит его и выплёскивает содержимое чаши в камин. Пламя, взметнувшись было навстречу, послушно оседает под его взглядом. – Пусть мёртвые хоронят своих мёртвых. А, – он поворачивается к Персивалю, – у твоего брата сегодня свадьба. Отправляйся домой. Хороший повод помириться с семьёй.
Тяжёлая рука взъерошивает затылок Персиваля. Помешкав, Руфус притягивает его к себе и впервые целует в губы. Пришедший было в голову вопрос «В чём твоё исцеление?» исчезает в рокоте грома.
– Иди, – приказывает Скримджер, отпуская его. Персиваль моргает: ему мерещится, что глаза за стёклами очков на миг вспыхивают золотом.
Вопреки приказу, в Нору Персиваль не возвращается. Вечером он располагается на крохотном балконе, уставившись в гаснущие небеса, с бутылкой скотча под рукой. Хмельной без алкоголя, он лишь изредка касается губами горлышка, ловя привкус губ возлюбленного. У него тоже сегодня свадьба.
Солнечным вторым утром августа Персиваль обнаруживает министра в кабинете. Министр встречает младшего помощника с бодрым деловым видом, одетый строго по протоколу, и требует немедленно ввести его в курс текущих дел. Только министр этот – не Руфус Скримджер.

…после их первого раза, когда Персиваль прижимался обнажённой кожей к холодной столешнице, разрываясь между облегчением и разочарованием, что всё кончилось, Руфус у него под носом без труда согнул тонкую оправу. Жалобно зазвенели о пол выскочившие стёкла.
– Сделай другие, – ожёг слух прерывистый хриплый голос. Колючая щека потёрлась о плечо. – Не ровен час, кто заметит…
Сердце могло бы ответить радостно и послушно забиться в сильных руках. Я удил на канале, сидя спиною к бесплодной равнине. Смогу ли в порядок владенья свои привести?
Пока Пий Тикнесс разглагольствует о «вынужденной отставке по состоянию здоровья», Персиваля охватывает эйфория долгожданного одиночества и свободы от привязавшего его к себе страшного человека.
Я слышал однажды, как в замке повернулся ключ, лишь однажды, мы думаем лишь о ключе, каждый в своей темнице думает лишь о ключе, смиряясь с тюрьмой.
Только этой эйфорией Персиваль поначалу и живёт. Скорбь, жажда мщения вызревают девять месяцев спустя.

Finite Incantatem

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.