ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ.
Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме.
Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.
Отправлено: 01.10.05 13:41. Заголовок: "Штормовое предупреждение", Ищущая. О Дурмштранге. 6 историй, без эпилога.
Название: «Штормовое предупреждение». Автор: Ищущая Беты: история 4 – Мелькор, история 5 – Полинка, Непростительные проклятья – Ollnik. Спасибо этим хорошим людям. Рейтинг: PG-13. Пейринг: невнятный Жанр: джен Предупреждение: смерть персонажей. Дисклеймер: не моё и не претендую. Архивирование: разрешаю. Только напишите, кто и где.
Примечание автора: этот цикл рассказов о Дурмштранге и дурмштранговцах состоит из шести историй и примыкающему к ним мини «Непростительные заклятья». Отзывам буду рада.
Вечереет. За окнами шумит море, точно так же, как и все семь лет нашей учёбы в Школе. Сегодня наш последний год закончился, и совсем скоро в Дурмштранге будет выпускной. Внутри Круга праздник уже начался – тихий, нежный, щемяще нежный сейчас, потом он станёт весёлым и неудержимым. В полночь это веселье выплеснется на площадку Отражений, чтобы там смешаться с прощальным безумием остальных Кругов. За цветным стеклом оконного витража небо ещё светлое – красное, жёлтое, зелёное, фиолетовое. Но когда Дитмар распахивает тяжёлые створы окна, в гостиную, согревшуюся за день, врывается сырой солёный воздух, и мир разом становится таким, какой он есть на самом деле – состоящим из трёх цветов: чёрного, серого и белого. Чёрное море, серые сосны и белое небо. А в гостиной царствует печальная мелодия вальса, под которую кружится наш выпуск. Разойтись, сойтись, ладонь в ладонь, глаза в глаза. Тоскующий ритм, ритм прощания, и оттого однокурсники так непривычно серьёзны. Мне не хочется ни о чём думать сейчас. Не хочется вспоминать, метаться, сомневаясь, не хочется ничего себе доказывать. Решение принято – а на душе, впервые за последние два года, спокойно и легко. Я кружусь в паре с Ангелом – точно так же, как на всех прошлых и будущих балах. Так должно было быть, и на наших руках – обручальные кольца. Вот уже пять столетий подряд раз в четыре поколения старшие дети наших семей заключают брак, таков обычай. Но Ангел и я сыграли в сказку, сыграли так убедительно, что в это поверили все, в том числе и мы сами. Мы были готовы поверить и полюбить друг друга. Такие талантливые – Лидеры Круга Вальден! - и такие похожие. «За Ангела и Воршулу!» – подняли сегодня первый кубок в гостиной. Сказка стала правдой. Мы полюбили, мы вырастили нашу любовь, хрупкую и прекрасную, из ожиданий и снов. Мы растили её долго, все эти семь лет. И у нас получилось. Но вслед за этими мыслями приходят новые воспоминания – уже не о нас, о других, и я торопливо прячу лицо на плече любимого, пытаясь скрыться от этих непрошеных гостей. Я выбрала, сказав «да» Ангелу. Выбрала эту тонкую серебряную метку на палец – выбрала что-то в последний раз в своей жизни, выбрав вместе с ней и чёрную метку на предплечье, которую приму через несколько дней. Потому что «в жизни и в смерти едины». «А всё остальное забудь», - тихо говорит Ангел. Но почему же так сжимается сердце от детского воспоминания – как хорошо греться у камина впятером, кожей вбирая ласковое тепло огня? Мне восемнадцать. И я могла бы стать кем угодно, ведь я только что закончила Школу, но уже не могу стать никем другим, потому что выбрала. Мир выцветает. Мне не расплатиться с ним, если он подарит мне все цвета, и я выбираю только три. Я знаю тех, кто меня осудит. Я знаю тех, кто поймёт. Хватит споров и сомнений, ведь уже стемнело. Над Школой звенит горн, и уже через несколько минут здесь всё захлестнёт предчувствие праздника, в котором смешается немного страха, много ожиданий и много радости – всеобщей, всепрощающей. Нежность уступит место веселью, и в разноцветном вихре забудется, что всё уже предрешено. Тогда я стану такой же насмешливой и беззаботной, как и все. Никто из нас не заговорит о будущем, потому что уже завтра между нами ляжет пропасть. Чёрные мантии Упивающихся Смертью, серые мантии авроров и белые – колдомедиков. Но этим вечером – наш выпускной. Мы кружимся в вальсе, и пусть музыка не смолкает. Сегодня мы вместе.
Альрен собирается в последний раз. Это слово, «последний», стирает все обиды под звон гуслей в руках Александра и Константина. В огромном гостином зале лето вступает на трон: высоко под потолком поют птицы, на стенах распускаются изысканные алые цветы, каменный пол скрыт шелковистой травой. В тесном хороводе слышны смех, прерывистое дыхание и случайно оброненные слова. Танец кружит, и легко думать и вспоминать. Сегодня выпускной, позади - вчера и Школа, а впереди – завтра и аврорат. Каждый год в Школе складываются новые компании и разбиваются старые. Меняются интересы и взгляды – и друзья детства оказываются уже не так близки, как прежде. Остаётся только непривычная горьковатая нежность, которую испытываешь, стоит встретиться с ними взглядом. Наша компания была всегда. Из тех, кто знал, верили немногие, а из тех, кто верил, почти никто не понимал. И тем не менее. Хоровод кружится в свете факелов. Не танец – ритуал, не веселье – прощание. Как и когда мы познакомились, не помнил ни один из нас. Просто однажды, неожиданно, вдруг оказалось, что мы - наша пятёрка, которой, наверное, суждено было стать неразлучной – всегда вместе. Не имело значения, что нас приняли разные Круги. Что в силах изменить цветные нити нашивок? А мы были великолепны. Каждый по-своему, но мы были великолепны. И мы были счастливы. Бывали неудачи, провалы, обиды, но на самом деле мы были очень счастливы. Раз, - взметнулись широкие рукава мантий в знакомой до последнего жеста забаве. Ангел. Гордый, вдохновенный, нетерпеливый, порывистый. Два, - по лицу скользнули ленты старосты, кружащейся рядом. Ядвига. Замкнутая, серьёзная, сосредоточенная, честолюбивая. Три, - цепь разбилась, и мы пляшем парами. Юлий. Жизнерадостный, открытый, смелый, упрямый. Четыре, - круг сомкнулся снова. Воршула. Мечтательная, внимательная, ласковая, преданная. Пять, - поклон, секундная тишина – и новые аккорды гуслей. А потом всё закончилось. Так, как закончиться было не должно, но именно так, как это всегда и бывает. Нелепо и неожиданно. Гибелью Юлия – не в Школе и не во время очередного нападения Упивающихся Смертью. Случайность. Маггл… Как больно. Идти против судьбы можно, если за спиной есть дом, где тебя ждут. В доме всегда разожжён камин, и на поленьях пляшет пламя. Кому однажды это привиделось, тот забыть не сможет. Когда-то давно мы поклялись друг другу страшной детской клятвой, что наши камины будут всегда открыты друг для друга. Сегодня наш выпускной, и сегодня я в последний раз увижу Воршулу. Та, кто через несколько дней примет метку Тёмного Лорда, сохранит её имя и внешность, но это будет не она. Как не Ангел и не Ядвига вернулись с зимних каникул. Я не обвиняю никого. Я оглядываюсь вокруг – и вижу так одинаково опустевшие и ожесточившиеся глаза моих друзей и моих врагов. И мне с каждым днём все сложнее отличить одних от других. Сегодня наш выпускной, но звуки гуслей затихают, словно сдаваясь. В каминах осталась лишь зола, она не вспыхнет. Но я всё равно жду полуночи. Ведь сегодня мы ещё вместе.
— Сударыня? — Сударь… Сегодня Кольварран сошёл с ума, как сходит с ума каждый год на один летний вечер. Праздник сотрясает древние стены уже часа три, грядёт Его Величество Выпускной. Сегодня наш день, сегодня седьмой курс Кольваррана изволит прощаться со Школой - и праздник разгорается всё сильнее. Я смотрю на однокурсников, и между нами скользят понимающие улыбки, многозначительные взгляды, намёки-напоминания. Мы не прощаемся друг с другом. И я не прощаюсь с друзьями - и смеюсь, по-настоящему радуясь тому, что мы сумели превратить нашу детскую дружбу в нечто серьёзное, настоящее, подлинное. Ведь из нас лишь Невена не сумела повзрослеть. Наша Невенка – аврор… Великая Цирцея, это глупо, и странно, и уже неизбежно. И сейчас, когда по гостиной мечутся цветные огни, а тени на стенах причудливо изломаны, я прощаюсь с Невенкой. Теперь я знаю, что не всякая дружба вечна. Когда за окнами темнеет, на импровизированную трибуну поднимаются Лидеры. Вокруг смеются и шикают друг на друга, и вдруг гаснет свет, оставляя нам зелёное фосфорическое свечение болотных фонариков. Ахают девчонки, и темноту прорезает насмешливый голос Искрена: — Мы, Лидеры Круга Кольваррана, решили напоследок сделать нашим братьям и сёстрам по Кругу подарок. — Мы вместе в последний раз, - подхватывает Димитрий. – Так давайте скажем друг другу всё, что не успели сказать! — Да здравствует выпускной! Да здравствует Кольварран! – лихо заканчивает Януш. Лидеры спрыгивают вниз, и музыка становится плавной, туманящей, призывной. И пусть меня предупредили, но сейчас, когда я слышу полуночные напевы сирен, мир плывёт перед глазами. Это опасно и незаконно, это - всё равно что заставить дышать ароматом магических незабудок или опоить веритасерумом. Метка на руке покалывает, отзываясь на враждебные чары, но магия музыки уже бродит в крови, и ребята смотрят мягче и отрешённее. — Сударь? — Сударыня… Прозрачный лёд оконных стёкол отделяет глубокий ночной мрак от гостиной, тонущей в мертвенном зелёном свете. Тяжёлые двери заперты сейчас наглухо: сегодня здесь не место никому, кроме своих. А в древнем камне стен почти ощутимо бьётся чёрная магия. Сейчас завершается та истинно кольварранская игра, которая началась три года назад, - с изменчивостью альянсов, жестокостью интриг, с опьяняющей властью над чувствами и воспоминаниями. И я встречаю финал среди победителей, пусть цена и была высока. Потрескивающие поленья в камине, грустные и смешные встречи, сентиментальные мелочи, значившие что-то только для пятерых. И слова прежнего приветствия, когда-то важные, теперь наивные, останутся в детстве, у которого уже нет власти надо мной. Воспоминания тонут в кружащем голову водовороте напевов, и пусть метку жжёт словно огнём – я наслаждаюсь обретённой свободой от прошлого. Музыка манит и обещает, и пары выходят в центр гостиной, чтобы начать церемониальный танец. Искрен шагает ко мне, предлагая руку: — Сударыня? — Сударь… Мы кружимся под напевы сирен молча. Время бежит неровно, то быстрее, то медленнее, и уже не разобрать, где сон, где явь, где прошлое, где будущее. Безумный вечер, безумная музыка, шепот не громче шелеста ветра – и мы в середине гостиной в безумном танце. А потом я вижу умирающие угли в камине, и неожиданно становится холодно. По растревоженным музыкой нервам бьют давно забытые слова: «Не закрывай камин». Но зелёные отсветы падают на лицо Искрена: — «Не закрывай камин»? – повторяет с холодным недоумением он. – Боже мой, Ядвига... Вот уж не ожидал – от тебя… И я кривлю губы в ответной надменной улыбке, которая кажется чужой только первое мгновение. Склонившись в реверансе, я уже навсегда отбрасываю болезненно яркое воспоминание, вспыхнувшее в памяти - а остаётся только бледно-зелёный свет. И пусть Невена остережётся оставлять камин открытым. — Сударь? — Сударыня… Сегодня мы вместе.
Гордость - это невидимая кость, которая не дает шее согнуться.
Не зарегистрирован
Зарегистрирован: 01.01.70
Отправлено: 01.10.05 14:22. Заголовок: Re:
Вот невнятность пейринга и помогла при восприятии Я поймал себя на мысли, что ничего не знаю про Дурмштранг, но Вы создали очень хорошую атмосферу готичного Замка, соблюдения традиций, каких-то странных ритуалов. И вроде бы не про Гарри Поттера, а вроде бы по настроению оправданное волшебство далекой школы Мне понравились герои. Они вроде бы слегка обозначены, а зримы. Чуть-чуть дял меня слишком все трагично, но предупреждение я прочел, значит это выбранное настроение дял текста. Вполне)
Ищущая Спасибо большое! Это, пожалуй, самый волшебный текст из мною читанных. Только что-то не вижу предыдущих историй... Или это я слепая?
Ыш Я попросила бы Вас не выказывать снисходительности без необходимости. Автор цикла в ней не нуждается, поскольку и без того хорошо пишет. По названию: этот цикл появился раньше фика Серпенсорции, просто Ищущая не стала возражать против дублирования названий.
Ыш Видеть Вас, да в своей темке - большая честь, пусть и по ошибке... ;) ;) . Неужто действительно прочитали?.. Да за одно это я тебе всё прощу. Ты же хорошая... Шесть с половиной минут в году ;)). Люциус Малфой Благодарю. Рада, что понравилось. Про Дурмштранг будет дальше... Немного, но и про замок, и про традиции... И про дурмштранговцев, конечно же. Что трагично - увы. У меня это пока не лечится ;). Очень надеюсь, что следующие истории не разочаруют. Nyctalus Вам спасибо за приглашение. И за комплименты. И за гамма-читку ;)). А истории я, помучавшись в собственных мыслях, решила выкладывать в хронологическом порядке, а не так, как они были написаны. Думаете, была неправа?..
Ыш Яэль Serpensortia знает о совпадении названий, она не против (как и я), ибо фики перепутать достаточно сложно ;))). Во всяком случае, так нам обеим казалось раньше.
Я прошу прощения за предыдущее сообщение. Такое безобразие выдаётся каждый раз при попытке вставить большой текст. Спросила у модераторов, они молчат... Может, кто-то знает, как бороться с Этим?
Так. Теперь он автоматически перебивает мне на тот ник, но, раз абракадабра убита, вдобавок предлагает зарегистрироваться. Текст отправлять не даёт вообще. Nyctalus *с надеждой* А если мне и профайл Ищущей убить, это поможет?
Городскому Ежу, лучшей из встречавшихся мне Слизеринцев.
История первая. Преданные.
Через четыре года после Войны.
Нас вели по длинному тёмному коридору долго. Тишина только иногда нарушалась далёкими вскриками – а потом снова оставался лишь звук наших шагов: по-прежнему лёгкая, несмотря ни на что, танцующая поступь Русии, мягкие крадущиеся шаги Костаке, уверенные - Ансгара… Искрен шёл беззвучно, как и должен был идти боевик из Второй специальной группы. Мы шли – навстречу ожидавшему нас там, за этими ненавистными стенами. Несколько раз тени в боковых коридорах шевелились, и тогда ребята закрывали меня и Русию, становясь локтём к локтю. Благородные. Верные. Честные. Мои братья – пусть не по крови, но по тому, что связало нас крепче кровных уз. Словами нельзя выразить, что такое было наше братство. Братство свободных, братство избранных, братство равных. Когда-то мы клялись в этом – перед знамёнами пяти Кругов-факультетов Школы, но даже не та клятва хранила наше единство всё это время, эти долгие четыре года. И старое правило – за спиной не должно остаться никого – теперь наполнилось новым смыслом: теперь за спиной могли остаться они, четверо, проверенные Азкабаном, пытанные аврорами, но не сдавшиеся и не отрёкшиеся. Ребята защищали нас. Пусть сейчас, без волшебных палочек, они ничего не смогли бы сделать, вздумай дементоры приблизится к нам – но они всё же становились впереди, закрывая нас от… Наверное, воспоминаний. Ибо нет ничего хуже их. Злых, льдистых воспоминаний, кружащихся вокруг одного простого слова - холодного, как декабрьское море. Слова цвета крови и золота. Длинного слова, режущего душу и убивающего последние светлые воспоминания, последнюю надежду. Предательство. Но это останется в прошлом - за захлопнувшимися воротами тюрьмы. Это останется в памяти – в тех тайниках, что не открываются даже бессонными ночами. В боли – в глазах друзей. В страхе – в глазах врагов. Потому что отныне за нами будет стоять Азкабан. Охранники торопились. Им было холодно и неуютно, а главное - страшно. За время, проведенное здесь, мы научились чувствовать страх не хуже своих стражей – не этих, спешащих к выходу, других. Тех, о которых там, за стенами, говорить не принято. Страх охранников чувствовали все. Сворачивая в очередной раз, я увидела лицо Русии. Она улыбалась жёстко, хищно и – торжествующе. Мы не сломались. Здесь, в этом месте, где так много волшебников сошли с ума или умерли – мы выжили. И мы остались самими собой. Я улыбнулась ей в ответ и почувствовала, как трескаются губы. Мы давно не улыбались; но привкус крови во рту был знаком, знаком слишком хорошо. Но это в прошлом. И предательство Старшего. И гибель Ангела, и эти оскаленные лица авроров, и трибунал… Всё в прошлом. Теперь - амнистия. Они говорят, что война закончена. Глупцы. Они действительно считают, что это правда - но мы никогда не смиримся. И они дорого заплатят за пролитую ими чистую кровь Древних и Благородных Домов. Сейчас знак Повелителя на руке потускнел, стал почти прозрачным. Остались только контуры-паутинки. Но я хорошо помню, как он горел, призывая нас – туда, вперёд, где не было запретов, где возможным было всё, где свою судьбу мы создавали сами. Я помню это чувство – вдохновение, ярость, восторг. Столь полная, столь абсолютная свобода. Этот великолепный сплав, воспоминания о котором не смог выжечь даже Азкабан. Ничего. Эти четыре года, потерянные здесь, мы возвратим себе сполна.
Земляной пол под ногами наконец-то сменился чёрным камнем. Влага на стенах теперь лежала каплями, а не вымерзала слоем инея, как на верхних этажах, откуда мы шли. Здесь уже не было дверей, ведущих в камеры… И не было слышно голосов. Сколько же нас здесь… За этими толстыми деревянными дверями, тёмными от пропитавшей их воды, окованными проржавевшим железом, томились те, кого я знала слишком хорошо. Дитмар, его приволокли на суд над нами уже отсюда. Но его спасала его ярость, та чистая ярость, которой горели лишь избранные из нас. Он ненавидел их, всех этих людей в серых неприметных мантиях, столь же гордо, сколь и беспочвенно называвших себя в честь зари – аврорами… На самом деле зарёй были мы. Новым светом, новым пламенем, которое, очистив магическое сообщество от скверны маггловской крови, возродило бы прежнюю истинную силу колдовства. Я помню, как Дитмар говорил об этом, давно, ещё в Школе, накануне вручения нам дипломов. Наш выпуск стоял, по традиции, на площадке Отражений Дурмштранга. Тогда нас было ещё много. Уже через месяц четверть из нас погибла или была схвачена… Но тогда, в тот июньский день, когда солёный ветер с моря гнал над нами огромные тяжёлые тучи, мы этого ещё не знали. А Дитмар был хорош. Он неслучайно получил Метку раньше многих – не раньше меня или Костаке, но раньше многих, многих других. Его предали. Предали, как и многих из нас, в самом начале войны, когда ещё ничего не было предопределено. Предатель… Мы так и не узнали его имени. Он был из старой гвардии Лорда – но кто? кто? кто? Мы узнаем это. Возможно, не сразу, но кровь не водица, как любил говорить Крсто. И галеоны лишними не бывают. А ведь есть не только деньги, правда? Мы узнаем. Человечки, много разных человечков уже успели начать жить обычной жизнью, успешно спрятавшись от рейдов авроров и, может быть даже, сумев подзабыть за эти четыре года, что такое страх и что такое боль. Что ж, мы напомним. Крсто, Януш, Димитрий и Константин, Ядвига, Йорго, Воршула, Ангел… Сколько прекрасных алхимиков, заклинателей, трансфигурантов, которые так пригодились бы нам сейчас. Сколько блестящих Домов. За ними – за нами – стояли поколения предков, создавших этот мир… Мир, который по праву должен был принадлежать нам. Но нас бросили сюда, в этот ад. Что ж, теперь мы возвращаемся. Стены стали совсем сухими, и уже загорелись первые факелы. Внутри Азкабана они не горят – там вечная тьма и холод. Даже огонь не выдерживает присутствия дементоров. Но ненависть в нас горела ярче и ровнее обычного пламени. И потому мы выдержали. А теперь мы шли, несломленные и не посрамившие своих предков. Костаке оглянулся назад, и мы встретились с ним глазами. Он думал о том же, о чём и я. Он спрашивал: «Ты со мной?», и я ответила ему «Да». У нас многое отняли, и многое ещё нужно будет восстановить из руин, но потом, потом… Потом старый Знак взметнётся над крышами домов снова. Рядом устало сутулился Ансгар. Он был старостой своего Круга в Дурмштранге, а потом, придя к Лорду, как пришли многие в тот год, он возглавил одну из групп, созданных из нашего выпуска. Когда мы столкнулись в первый раз в одном из замков организации… Странно. Все говорят, что всегда такие встречи вызывают неловкость. Но не было никакой неловкости: всё осталось по-прежнему, как в Школе, когда на Тёмных искусствах нам достаточно было не слов даже, жестов, чтобы творить вместе заклинания, при виде которых Наставник восхищённо приподнимал брови. Повелитель называл нас своим молодым пламенем. И мы были его пламенем, пламенем холодным, но обжигающим, пламенем, испепеляющим отступников и беспощадным к врагам. Искрен смеялся над этим, говорил, что огонь безрассуден и ненасытен… Но ведь мы были именно такими, Повелитель был прав. Ещё он называл нас преданным пламенем – и был прав снова, не только потому, что за него мы были готовы умереть – но и потому, что нас действительно предали… Искрен был самым свободным из нас. Так было всегда, с самого первого курса – он был самым бесстрашным. Ему, после гибели родителей от рук авроров выросшему в маггловском приюте, нечего было терять. Но он блестяще умел жить – ярко и яростно, каждый раз рискуя больше других и каждый раз побеждая их – нас – а вместе с нами и себя. И судьбу. А за это ему прощали всё. И тот год, прожитый нами словно в дурмане, год, когда наше слово становилось законом, а один взмах палочки решал, кому жить, а кому умереть, был для него стремительным взлётом. Он, смеясь – тогда мы ещё умели смеяться – говорил мне, что за его спиной словно распахнулись крылья. Искрен…
Коридор кончился у огромной железной двустворчатой двери. Охранники сняли с шей ключи, вставили их в две незаметные скважины в каждой створке… Скрип, такой отвратительный, что всё похолодело внутри. Последний шаг. Последний, через проклятый порог, туда, где надо нами у Азкабана не будет власти… Наконец-то. Солнце в ноябре тусклое, но даже такое неяркое, оно ослепило нас на несколько секунд. Серое море волновалось, по поверхности воды бежала сильная зыбь. Ветер… Я вдыхала этот воздух, такой пьянящий, напоенный ароматом соли и горьким запахом травы, растущей на дюнах, вдыхала жадно, и мне казалось, что нет ничего слаще. Сейчас, в свете дня, мы впервые по-настоящему увидели друг друга за последние четыре года. Все бледные, словно поднятые из могилы мертвецы. Впрочем, нас и хотели похоронить, похоронить и забыть… Не выйдет. Теперь уже не выйдет – я улыбалась, улыбалась ликующе, и видела, как неуверенно распрямляется Ансгар, как, грациозно отбросив назад волосы, гордо вскидывает голову Русия. Искрен, зажмурившись, улыбался одними уголками рта. Небрежно шевельнул плечами Костаке, сбрасывая тяжесть азкабанского холода. — Господа? – Он окликнул нас уверенно. Без доли страха или презрения, как все те… И я узнала его. Пусть мы встречались мимолётно, всего несколько раз на общих сборах организации – но забыть Малфоя сложно. Ухоженный, лощёный, даже сейчас, после нашего поражения, после поражения Лорда… Хотелось бы мне знать, какому демону заложили душу его предки, если эта семья всегда выходит сухой из воды. Драко оглядывал нас внимательно, изучающе. Если бы в его глазах мелькнула хоть тень… хоть тень чего-то, отдалённо напоминающего пренебрежение – наверное, мы разорвали бы его на части. Я чувствовала, как подобрался Костаке, видела, как задумчиво прищурился Искрен, недобро улыбнулся Ансгар…И Малфой понял это. Понял и улыбнулся, тонко, дипломатично. Мы были нужны ему. Действительно нужны. — Добро пожаловать обратно. Я счастлив приветствовать вас от лица моей группы, - он подчеркнул это слово. Группа. Как давно мы не слышали его. Группа. Прошлое оживало. А последних четырёх лет отныне не существовало. — Я многое объясню по дороге. Не угодно ли? - он сделал приглашающий жест. Костаке улыбнулся, также тонко, понимающе, точно скопировав улыбку собеседника. И шагнул вперёд. Что ж. Война не закончена. В Дурмштранге будет новый выпуск – через полгода. А за это время нужно сделать многое. Но мы успеем. И тогда… тогда когда-нибудь над этим миром взойдёт новая заря. Они назовут её кровавой. Но мы будем знать, что это заря чистых кровью.
Вы наверняка слышали мою фамилию. Да что там, не могли не слышать, если, конечно, вы не из… не из магглорождённых. Впрочем, магглорождённые теперь на этой улочке ещё большая редкость, чем струны из сердца дракона. Уж я-то знаю, о чём говорю. Наша семья занимается изготовлением волшебных палочек почти шестьсот лет. Непохоже, хмыкаете вы? Стёкла лавки потемнели и замутились, вывеску уже не прочитать, а половицы прогнили… Да, у нас бывали и лучшие времена. Как и у всего волшебного мира. Отец говорит, что любые изменения к лучшему, потому что чтó, как не изменение, есть основа магии? Заклинаниями мы меняем свойства предметов, их форму и суть. Предметов и… людей. Но – тише. Об этом не стоит говорить громко, особенно теперь. Наступают тёмные времена. И авроры лютуют. Лавку уже несколько раз переворачивали вверх дном. Зато покупателей становится всё больше. Недавно в лавку пришла девушка – да что там, девчонка, Школу закончила лет пять-шесть назад, не больше - но в её глазах уже был виден азкабанский холод. Она назвала только своё имя – Русия, как и требует традиция. И попросила новую палочку. Я спросил, нет ли прежней, ведь для взрослого подобрать палочку намного сложнее, чем для школьника, первая волшебная палочка на человека всегда сильно влияет… Ответила – «сломана». По приговору суда, - этого она не добавила, но и так было ясно. Я уже видел таких. Они все неуловимо похожи друг на друга. У всех одинаково чуть дрожат руки, когда они прикасаются к футляру своей новой палочки. У всех одинаково затравленный и озлобленный взгляд, и чуть искусственная весёлость в голосе, и нервозность. Все одинаково поспешно достают пригоршню монет, стоит назвать цену. И ни один из них не унесёт палочку в футляре, каждый убирает так, чтобы она легко выскользнула в ладонь. По тому, как волшебник обращается с палочкой, я легко определяю, из какого он Круга Дурмштранга. Ганверовцы держат палочку у самого основания рукояти и не сжимают её в ладони, а, наоборот, лишь чуть придерживают большим пальцем. Альреновцы особым образом поворачивают кисть при взмахе. Кольварранцы не любят держать палочку в руке просто так: как только создадут заклинание, они сразу же стремятся убрать её. Вальденовцы же ей обычно словно играют, кажется, что движения чуть-чуть небрежные, но это только иллюзия. А вот у лодаровцев, наоборот, движения отточенные и резкие. Русия была из Кольваррана. Говорят, что из этого Круга в последнем столетии вышло больше всего тёмных магов. Не знаю. Да и какая разница? Из моего выпуска больше всего к Тому-Кого-Нельзя-Называть подались из Вальдена. А вот из следующего, вроде бы, и правда большинство к Упивающимся Смертью ушли из Кольваррана. Рассказывали, что и из того, что был через год после моего, тоже… Кольварранке подошла палочка с волосом из гривы химеры, кипарис, 10 дюймов. Особенно хорошо подходит для иллюзий, неплохо работает с заклинаниями трансфигурации. Дерево хорошее, светлое, но вот то, что внутри… Ярость и безумие. И мощный отзыв на любую чёрную магию. Этот волос был из старых запасов. Мы долго не делали палочек с такими сердцевинами. Обычно материал берут у драконов, фениксов или единорогов, но теперь такие палочки подходят далеко не всем. И мы придумываем новые сочетания. Следующие покупатели были старше. Двое, брат и сестра. Их я узнал, когда они поступали в Дурмштранг, я был на седьмом курсе. Малахитные - одна из самых богатых и знатных фамилий в магическом мире. И опять новые палочки. Берёза, шерсть мантихоры, 11 дюймов для Данила. Идеально для работы с аппарационными заклятьями. Клён, волос келпи, 10 с половиной дюймов для Татьяны. Удачное сочетание для различных узконаправленных заклинаний. Но на самом деле - снова ненависть, снова мстительность. И беспомощность, которая оборачивается страшной тягой к разрушению. Министерство засыпает нас письмами с требованием предоставлять им списки приобретённых палочек с указанием имён владельцев. Мы каждый раз вежливо отказываем. Впрочем, последнее письмо отец бросил в камин, не читая. Все эти лицемерные заявления, показная забота о благе магического мира - признаться, они раздражают и меня. Но когда каждое утро открываешь газету, а там – список жертв… И каждый раз – мучительные размышления, не твоё ли творение было в руке убийцы, и понимание, что скорее всего – именно твоё, то, с чешуёй пеплозмея, ивой, 13 дюймов, или, может быть, другое, с сухожилием акромантула, сосной, 12 дюймов… Одна была бы незаменима в работе с растениями, другая легко справится с любым стихийным заклятьем. Но – нет. Иногда мне кажется, что палочка хранит в себе память о том маге, которого уже никогда не будет. Не будет ни мастера портключей Малахитного, ни траволога Долохова. Остались лишь Упивающиеся Смертью: первый – только что вышедший из Азкабана, второй – так же, как и его отец, находящийся во всемагическом розыске.
Знаете, большинство наших покупателей - ребята из Большого Круга. Что такое Большой Круг? А вы заканчивали Бобатон? Нет? Тогда, значит, Хогвартс? Далеко вас занесло. Большой Круг – так мы называем между собой Школу. Школу Дурмштранг, разумеется. Знаете, эти разговоры о том, что там учат только Тёмным Искусствам – это, конечно, глупости. Вы улыбаетесь? Да, я знаю, что пишут о Дурмштранге в учебниках истории. И всё же повторю – это неправда. В Школе учат не только чёрной магии. Но и ей тоже. Испугались? Да ладно вам. В своё время на экзаменах по этому предмету у меня был высший балл. Не в этом суть. По крайней мере, не в чёрной магии была суть для меня и моих сокурсников. Но когда я вижу дурмштранговцев теперешних, я… Порой я проклинаю свою Школу. Почему? Не догадываетесь? Ах да, я же не объяснил. Я ведь смотрю не только на людей, я вижу их палочки. Я уже говорил, что первая волшебная палочка меняет человека? Так ведь и человек влияет на палочку. И когда к нам приходят старшекурсники Школы, я беру в руки их палочки – мне больно. За тех одиннадцатилетних, что выбирали свою первую палочку пять-шесть лет назад. Я хорошо знаю это особенное выражение, с которым такой малёк смотрит на неё. Палочка кажется ему живым существом, для него она словно пропуск в мир больших, в мир магов, после такого долгого томительного ожидания. Раньше я обожал работать с первокурсниками. Видеть, как в их глазах загораются радостные огоньки, когда палочка в руке выбросит сноп разноцветных искр, а может быть, сотворит букет или оживит табуретку. Отец всегда передавал таких покупателей мне. Ему не хватало терпения перебирать с ними все ящики, отыскивать палочку, которая ждала своего волшебника, может быть, полвека. А мне нравилось. Я радовался, глядя, как пританцовывает девчушка с двумя смешными косичками, или тщётно сдерживает застенчивую улыбку загорелый паренёк. Я радовался, потому что не знал, какими они станут. Нет-нет, не поймите меня неправильно, совсем не все становятся чёрными магами! Но порой, вот как вчера… Вы помните, вчера под вечер начался ливень? А, вчера вы были в Эдинбурге? Там солнечно? Что ж, я рад. А у нас последнее время грозы стали частыми. Сейчас тоже, видите, набежали тучи. И вчера было также – гром, молнии, ледяной дождь. Он забежал в лавку, прячась от ливня. Ему было семнадцать, шестой курс. Мы оба скучали. Других покупателей не было, а дождь всё лил и не думал стихать. И тогда он предложил мне проверить его палочку. Конечно, я согласился. Наверное, зря. Знаете, мне редко снятся кошмары. Но сегодня ночью я боялся уснуть. У него была хорошая палочка. Шерсть грифона и ясень, 11 дюймов. С такой палочкой ему должно было бы быть сложно на Тёмных Искусствах, она очень упрямая и свободолюбивая, а чёрная магия – это, прежде всего, подчинение, причём подчинение насильственное. Но он сумел. Я держал его палочку в руках и необычно чётко видел следы всех тех заклинаний, которым когда-то учили и меня. И застарелые следы крови - непрофессионалу их не заметить, но древесина ясеня светлая, а я помнил, какой была эта палочка шесть лет назад. Пока что это была только его собственная кровь… Именем Агриппы, да не вздрагивайте вы так! В чёрной магии есть целый класс рун, там необходима человеческая кровь. А может быть, и правильно, что вы вздрагиваете. Потому что древесина сохранила следы не только крови, но и восторга, упоения своей властью, своей силой, своими возможностями. Для меня Тёмные Искусства всё-таки остались школьным предметом, чужим, неприятным и опасным. Он, наверное, был талантливее меня. Почему я сказал «был»? Нет, я оговорился. Конечно, он просто талантливее. Вот только в нём не осталось ничего от того мальчишки, который ворвался в лавку вместе со своим старшим братом и, пока мы разговаривали, всё время юлой вертелся вокруг нас, улыбался, чуть не подпрыгивал от нетерпения. Отец часто ворчит, что ему больно видеть, во что люди превращают свои палочки. Палочку ведь можно уничтожить, не только сломав. Можно убить её характер, и тогда она превратится в простой инструмент, бездушную деревяшку. Теперь таких палочек всё больше. Но мне намного больнее за людей. И ещё мне страшно. Когда грянет новая война – не «если», когда – магическому миру настанет конец. Слишком многим волшебникам откликнулись палочки, десятилетиями покоя не отвечавшие никому. Такие палочки могут творить добро. Но обычно они убивают. Кому знать об этом лучше, чем нам? Ведь наша семья торгует палочками уже почти шестьсот лет. У нас солидная репутация и славная история. Если вам понадобится новая волшебная палочка, обращайтесь к нам. София, Чёрная площадь, Лавка Грегоровичей. Спросите Богомила.
Плачу по старым долгам. Спасибо Stronger за плодотворную критику, ехидные заметки и отдельные комментарии. А также за То-Что-Она-Знает-Сама.
История третья. Порыв ветра.
Через четыре года после Войны.
…Она металась по дому - и не успевала, катастрофически не успевала. Да что ж это такое! Как будто всё специально из рук валится. Мер-рлин. Она заставила себя остановиться посреди огромного холла и сделать вдох-выдох. Спокойней, спокойней. По спине пробежал отвратительный холодок. Почему же её так трясет? Ведь всё плохое уже позади. Она провела по горящему лицу холодной ладонью, но легче не стало. Разве что теперь она поняла, что вдобавок ко всему ещё и забыла разжечь камин. Дура. И тарабашек нет: разбежались, паразиты, за эти годы. Это вам не домашние эльфы. Отчаянно взглянула на часы. Одиннадцать. У неё оставался час. Забилось сердце. «Не успеваю». «Тогда подумай», - холодно ответил внутренний голос. Голос говорил глупости редко, и она последовала совету. Внимательно посмотрела по сторонам, отмечая пыль, паутину, свисающий верхний угол гобелена на стене, грязные окна; в доме слишком давно никто не жил. Она прищурилась, и, сумев, наконец, успокоиться и сосредоточиться, быстро набросала план действий - оставалось воплощать. Она направилась к камину. Через сорок минут первый этаж особняка приобрёл человеческий вид. Хозяйственная магия удавалась ей плохо, но ведь и дом был не очень большим. А второй этаж… вот это хуже. Впрочем, раз хроноворота нет, теперь расстраиваться уже поздно. Переночевать можно и в гостевой комнате, а уж завтра она с утра закончит уборку. Без четверти двенадцать. Закружилась голова. Истеричка. …Но ведь он возвращается. Как всегда, когда она вспоминала о нём, на душе потеплело. Даже в самые страшные моменты своей жизни она вспоминала его улыбку. Банально? Но ведь никто не умел улыбаться так, как он. Её брат. Самый любимый, самый лучший, самый честный, самый-самый… Она улыбалась, даже зная, что улыбка у неё совсем другая, чем его – её была глупая, щенячья, чуть виноватая. Вина. Это отрезвило её. Она прикусила губу. Больно, но не до крови. Это только он умел: если смешить, то до колик, если издеваться, то до слёз, если бить, то насмерть… и никогда не кричать. Прикусывать губу её научил тоже он, ещё в Школе, после того, как на первом же уроке по Тёмным Искусствам она позорно расплакалась – от боли и обиды, из-за того, что не смогла отбить простое «Seco». Стыд и сейчас заставил её зажмуриться на секунду. Но Асбьёрн её всё равно любил. Свою недотёпистую, неудачливую, совсем некрасивую сестру. Находил для неё время, даже когда стал Лидером своего Круга. Круга Кольварран. А она попала в Ганвер. Как же она тогда испугалась, когда, развернув письмо, прочитала – «Круг Ганвер». Дети в их семье всегда, всегда учились в Кольварране. Ну за что это ей? Что теперь скажет отец? В тот день она забилась в самый дальний угол на холодной веранде и сидела там до тех пор, пока не окоченела. Наверное, просидела бы и дольше, сжимая письмо, но пришёл Асбьёрн. Пришёл, держа в руках тёплый плед, закутал её в ласковую шерсть и на руках, как маленькую, отнёс в комнату, раньше бывшую их детской. Только там отобрал письмо и ушёл. Она не знала, что он сказал их отцу. Отца она боялась. Страшно боялась, несмотря на то, что тот ни её, ни брата пальцем не тронул ни разу, как ни разу не повысил на них голос. Но она боялась его с детства. Потому что сначала чувствовала, а потом поняла, что детей их отец не любит, что они, оба, появились на этот свет по ошибке, и что каждый их шаг заставляет отца болезненно морщиться, в очередной раз разочарованно пожимать плечами и уходить в кабинет. Отец был алхимиком, и алхимиком великолепным. Став старше, она находила в журналах его статьи. Читала с интересом, восхищалась им – как учёным. Но при всём том боялась. Тогда она не знала, что со временем страх притупится, а после смерти отца и вовсе исчезнет, лишь порой напоминая о себе холодной волной в груди. Но Асбьёрн, даже если и боялся, никогда не показывал своего страха. Неосознанно копируя отцовский жест, чуть разочарованно пожимал плечами, успокаивая её в очередной раз. …В один из таких дней он привёл её в библиотеку. Библиотека была огромной, она занимала бóльшую часть второго этажа. Она не понимала, зачем он ведёт её сюда, ведь они с детства были тут частыми гостями и оба знали библиотеку как свои пять пальцев, но доверилась ему, как всегда. А он подвёл её к одному из окон. — Смотри. Видишь? Обычный витраж. Как и в других окнах, два волшебника, юноша и девушка. Похожие на них самих, на брата и на неё, только намного старше, совсем взрослые. Странная прихоть отца. Когда-то ей нравились эти цветные кусочки стекла, но потом надоели. Однако теперь Асбьёрн смотрел на неё, и в его глазах горели такие ласковые огоньки, что она честно попыталась увидеть что-то новое. Растерянно улыбнулась брату.
Тот только вздохнул: — Ничего ты не видишь, – но сказал как-то нежно, будто даже за её непроходимую глупость он её любил. И вдруг она увидела. Увидела, поняла – и засмеялась. Он изменил рисунок. Он всегда всё знал, вот как и рисунок мозаики изменить - тоже. Теперь волшебники были совсем похожи на них с братом, только девочка на витраже была намного красивее её настоящей. А в руках она держала книгу, такую же, как та, что лежала, недочитанная, в гостиной – «Проигравшие» Борджиа. Но книга у девочки была дочитана, закладка была вложена в самый конец фолианта. А парень сжимал в руке пергамент. На этом пергаменте были стихи, она сразу об этом догадалась – брат никогда ничего от неё не скрывал, даже то, что пишет стихи. Стихи, по её мнению, были замечательными, как и всё, за что бы Асбьёрн ни брался. А глаза брата лучились теплом. Так у них появилась их общая сказка. Общие тайны были и раньше, а сказка появилась только теперь. Ведь девочка и мальчик на витраже жили. Её новое увлечение или его ехидная шутка, прочитанная им книга и поразивший её красотой осенний лес – всему находилось место в первом слева окне библиотеки. …С тех пор она всегда видела в его глазах отблески этого витража. Что бы он ни делал, блистательно ли играл в квиддич, разнимал ли первокурсников или просто шёл с друзьями на занятия – стоило ему взглянуть на неё, и она понимала: он помнит. Чем она заслужила такую любовь и такое терпение брата, она не понимала. Но ради них – старалась. Пыталась учиться владеть собой, пыталась сначала думать, а потом действовать… С ударением на «пыталась», тут же подумалось чуть иронично. Но Асбьёрн честно терпел. Единственное, в чём ей удалось превзойти брата – в Зельях. Видимо, она унаследовала талант отца. У Асбьёрна были высокие баллы по Заклинаниям, Трансфигурации, Полётам - ладно, короче говоря, почти по всем предметам. Но не по Зельям. И, получив свой высший балл на экзаменах в конце первого семестра, она с удивлением увидела в тёмных глазах брата редкое выражение – восхищение. Честное, не снисходительное, не жалостливое, или, упаси Мерлин, притворное. И с тех же пор он молчаливо начал признавать её равной… иногда. Она не обижалась, потому что прекрасно понимала, что, с её хроническим невезением, только благодаря его защите сумела прожить все семь лет обучения без опасных травм и других неприятностей. С Асбьёрном из Кольваррана, а потом и с Лидером Круга, связываться не хотел никто. И хотя брат окончил Школу, когда она пошла на пятый курс, видимо, его незримая тень всё так же оберегала её. В следующие три года они редко виделись. Он присылал письма, порой длинные, насмешливые и ласковые, порой – короткие записки, вроде «жив, здоров, люблю, скучаю», но она хранила все. Даже если они повторяли друг друга слово в слово. На седьмом курсе Наставник Зотин, преподававший Зелья в Школе, сообщил ей, что, если она не совершит какую-нибудь глупость, её ждёт блестящая научная карьера. Хорошо, что он не сказал ничего про «семейную традицию». Но Наставник был человеком умным и понимал, что нервный срыв впечатлительной девчонке на пользу не пойдёт. Тем более что после смерти её отца прошло всего два месяца. Инфаркт. Нелепость какая. Но отца убила. Брата она увидела на похоронах - и поразилась произошедшей с ним перемене. Он по-прежнему признавал в одежде только чёрный цвет, но теперь этот чёрный словно въелся в его лицо, руки, голос. Движения стали порывистыми, нервными, а в глазах застыло непонятное, неприятно удивившее её выражение. На секунду мелькнула крамольная мысль о сильнодействующих зельях определённого рода, но она её тут отбросила. А потом поняла. Сразу, полностью, до конца, с безжалостной точностью. И причины, и следствия. И испугалась сама: к тому времени она знала о Тёмном Лорде и его соратниках достаточно. Он расхаживал по гостиной опустевшего дома, уже ночью, после того, как все сочувствующие разошлись. Сидя на подоконнике на втором этаже, она слышала, как он что-то говорил сам себе, пару раз подходил к лестнице, ведущей наверх, но останавливался в последний момент. Она возненавидела скрипучий пол гостиной в ту ночь. Асбьёрн так и не пришёл. На следующее утро обнял её, крепко, как в детстве, а потом поцеловал руку - прощаясь. Она поняла это и застыла. Он кивнул ей и пошёл прочь, к выходу из парка. И тогда она сорвалась с места, закричала, бросилась к нему, но он остановил её. Молча. И за это молчание она ему была благодарна: он не стал лгать, не стал хитрить и изворачиваться. Она понимала, что он, как и всегда, хотел оградить её, защитить, уберечь. И впервые в жизни разозлилась на брата. Но ничего не смогла сделать: он ушёл. И за это она проклинала себя до сих пор, хотя изменить что-то уже тогда было нельзя. Умом она это осознавала. Что, раз уж брат что-то решил, она его вряд ли бы остановила, она осознавала тоже. Умом. Но уже не верила сама себе. Эгоистка. Трижды клятая эгоистка.
Эгоистка. Трижды клятая эгоистка. Так прошли два года, за которые она получила от него ровно два письма. Потом время для неё поделилось надвое. На «до» и «после». …После ареста брата, произошедшего сразу же после конца войны, она начала встречать в глазах коллег новое выражение – то же самое, что увидела в глазах Асбьёрна тогда. Страх. Липкий, гадостный, мерзкий страх, который теперь всюду следовал за ней. Она успокаивала себя, говорила, что это начавшаяся паранойя. Нервы у неё действительно были не в порядке. Суда всё не было. Несколько раз она срывалась, один раз вдребезги разгромив лабораторию. Турульф, начальник, приходил на следующее утро в отдел, встречал её взгляд, в котором уже не было прежней неуверенности, и молча уходил к себе в кабинет. Теперь она знала себе цену, но даже её гордость теперь молчала, забившись куда-то в подсознание. Лабораторию привели в порядок, но теперь к вечному страху вокруг неё добавилось молчание. Постоянное молчание, которое сводило её с ума. Свидания с братом по-прежнему были запрещены. Потом был суд, закрытый, её не пустили. Она металась по лаборатории, потом пошла в архив, так и не вспомнив, зачем, свернула в какой-то служебный коридор. Прижавшись к холодной каменной стене, чувствовала, как безумие накрывает её с головой. Азкабан. У неё так тряслись руки, когда она вскрывала конверт, что она порвала извещение, успев прочитать только это слово. Азкабан. Следующие несколько лет слились для неё в беспросветно-безумную тьму. Асбьёрна приговорили к двадцати годам в Азкабане. Всё равно что пожизненное заключение… Она начала бояться сов. Вокруг неё и раньше было мало людей, теперь же образовалась пустота. В их прежнем доме она жить не смогла; поставила всевозможные охранные заклятья и оставила особняк ветшать. Благо, деньги проблемой в их семье не были никогда. Она продолжила заниматься алхимией, но скорее по привычке. Однако через три года неожиданно оказалось, что в этом полубессознательном состоянии она сумела своими работами создать себе приличную репутацию. Она искренне удивилась сама, и Турульф даже не стал поздравлять её с вручением Фламелевской премии. Турульф, пожалуй, был единственный, кто остался, пусть и не рядом с ней, а так, где-то на горизонте её мирка. Ей было наплевать. Точно так же, как и эти три, прошёл ещё один год. А потом было известие об амнистии, грядущей через несколько месяцев. И статья, по которой был осуждён Асбьёрн, под неё попадала. Асбьёрн! Она хохотала как безумная, танцуя по своей крохотной городской квартире. Она задыхалась от счастья. Асбьёрн возвращается! Тогда, входя в лабораторию, она натолкнулись на взгляды коллег. После войны прошло достаточно времени, чтобы страх исчез; теперь было осуждение. Она рассмеялась им в лицо, радостно чувствуя, что в её извечное безразличие вплетается нечто новое. Она возвращалась к жизни. Над ней пробовали издеваться, она отвечала – так, как ответил бы на её месте Асбьёрн. Ей пробовали читать мораль – она заставляла собеседника замолчать, безошибочно находя единственно верные слова и выражения, причинявшие ему самую большую боль. Потом на неё донесли - серьёзным ребятам в серых плащах. Её допрашивали почти весь день, а она доводила до белого каления следователя. Ей нравилось. — Вы хоть понимаете, что он – чудовище?! На стол полетела пачка колдографий. Но у неё за спиной уже были годы ожидания, холод, темнота, молчание. Она спокойно просмотрела несколько колдографий и отложила их. Эти, мёртвые, были просто магами и магглами. А к ней возвращался брат. Живой. И из кабинета аврора она ушла с гордо поднятой головой: оставалось две с половиной недели, последние две с половиной недели из четырёх лет ожидания. …Она дождалась его. И сегодня, через четверть часа, коснувшись портключа, она попадёт в Лондон. Асбьёрн. Асбьёрн. Асбьёрн возвращается! Она взяла присланный утром портключ. Стрелки ползли. Медленно, но ползли. Ну же! Потом был рывок, отчаянно заболела голова – ах, как издевался Асбьёрн, когда узнал, из-за чего она ненавидит портключи.
Она улыбалась. Все эти мелочи, что ей удалось сохранить. Драгоценные мелочи. Чиновник суетился. Молодой и рыжий, он нервничал и вообще был очень несчастным. Заставил её подписывать бумаги. Она сейчас была готова подписать хоть закладную на свою душу. Тянулись мгновения. Наконец он поднялся и жестом показал следовать за ним. Она пошла. Ноги становились ватными, её трясло так, что это заметил даже её сопровождающий. Но ничего не сказал. Бесконечный коридор, и двери, двери, двери… Он остановился, распахнул одну из них, пропуская её вперёд. Она шагнула в небольшую служебную комнату и остановилась. Внутри были двое, один был ей смутно знаком, возможно, они виделись на какой-то конференции алхимиков или в Министерстве, но она уже не смотрела на него, она шагнула навстречу второму, торопливо поднявшемуся ей навстречу. Брату. Азкабан страшно изменил его. Асбьёрн был бледен до синевы, его глаза запали, жуткий старый шрам изуродовал лицо, и мантия теперь просто висела на нём. Но это был он. — Ингерид. – Только он умел называть её так. Только он умел произносить её имя правильно. И она неловко ткнулась ему в плечо. Это было счастьем - настоящим счастьем. Она не знала, сколько простояла так. Но отстранилась, почувствовав, как вздрогнул брат. Взглянула ему в глаза, всё ещё любуясь им, всё ещё потрясённая своим счастьем. Он не смотрел на неё. Поверх её головы, он смотрел на своего собеседника. Всё ещё не понимая, она обернулась и столкнулась с взглядом – ледяным, оценивающим, запоминающим. И в памяти всплыло имя: Нотт. Теодор Нотт. Она не понимала, что происходит. Словно снова став той глупой девчонкой-школьницей, которая так и не сумела понять, как, когда и почему её брат, когда-то подарившей ей сказку, позволил заклеймить себя. Она чувствовала, что то, что происходит сейчас, важно, что это обязательно надо понять, что от этого зависит всё, даже больше, чем всё - и не понимала. — Я подожду тебя, Асбьёрн, – делая ударение на каждом слове, отрывисто произнёс Нотт и вышел. Она повернулась к брату, уже поверив, хотя и не осознав до конца, недоумённо и жалко глядя ему в глаза. — Ты же всё понимаешь. – Асбьёрн устало пожал плечами. — Пора взрослеть, Ингерид. Брат ошибся, наверное, в первый раз в жизни: она не понимала ничего. — Жизнь продолжается. – Он зло улыбнулся. Незнакомец. Ставший её братом. Нет, это брат стал незнакомцем. Да нет же, нет, это Оборотное зелье, это какая-то Трансфигурация, он под Империо, не то, не то, не то… …Этой ночью витраж в библиотеке разбился. Порыв ветра с силой хлопнул незакрытым окном, и теперь из тяжёлой дубовой рамы торчали, словно оскалившиеся зубы, разноцветные осколки. Витраж не смогло восстановить даже «Reparo», слишком мелкими были стёкла… …Она посмотрела стоящему перед ней незнакомцу в глаза и увидела в них зарево будущих пожаров.
Ollnik Объявилась. Добро пожаловать! ;) И Nyctalus совершенно права: бета ты замечательная ;). Загруженная работой ;)). Nyctalus Наверное, всё-таки "проклятья". Сейчас поправлю.
За тёмными окнами бушевала декабрьская метель, пригоршнями бросая в стекло созвездия снежинок. Но вой ветра был привычным, и сидящие в заброшенной аудитории семикурсники не обращали на него внимания. Теперь таких мёртвых аудиторий на четвёртом, последнем, этаже корпуса Ветров Дурмштранга было много. После войны Школа уже не могла похвастать прежним количеством учеников: многие родители посчитали слишком опасным отдавать детей в Большой Круг. Слишком тревожными в свете последних событий были слухи об обучении здесь, и слишком часто в Школе появлялись авроры. Слишком, слишком, слишком… Его было слишком много, этого слова. Нервно вздрагивали язычки слабого пламени свечей, стоявших на подоконниках, партах и полках, и на потемневшем от времени камне плясали причудливые тени. В полустёртом рисунке на стене ещё можно было различить очертания амфисбены: когда-то эта аудитория использовалась для семинаров по магизоологии. А сейчас в воздухе плыл, смешиваясь с ароматом трав, запах расплавленного воска, и тихие голоса сливались с небрежными переборами гитары: «Рам-там-рам-рам». В промозглой аудитории разговаривали, тихо, но отчаянно споря, пытаясь найти решение, словно это что-то ещё могло изменить – и словно это решение существовало. А на самом деле всё было бесполезным, стало бесполезным в тот момент, когда впервые были нарушены клятвы Кругов. «Храня наше братство, я буду верен друзьям и беспощаден с врагами…» - хорошая формулировка, всеобъемлющая. Рам-там-там-рам, откликнулась на мысли Лацо гитара. Разговаривали о настоящем и будущем. О прошлом по негласному уговору вспоминать было запрещено. Этот год, год надежды и хаоса, ушёл, а вместе с ним исчезли и напряжённое ожидание, и торжествующие взгляды, и непонятная тоска, смешанная с предчувствием нового. И господствовавшее надо всем этим осознание самого важного: то, о чём годами говорилось как о несбыточном, теперь торжествовало во всей своей мощи, лавиной сметая закосневшие нежизнеспособные правительства и немногочисленные Гильдии авроров. Они, старшекурсники Дурмштранга, были свидетелями того, как из пожаров, смертей, ужаса возникал новый мир, в котором возможности были безграничны и в котором не существовало запретов. И они ликовали, всем своим существом ощущая происходящие в мире перемены. Для них тот год был возрождением прежней магии, прежних славных традиций, тех, что были у истоков, тех, что были в основе их общества, тех, что романтикой манили со страниц хроник и летописей и предания о которых передавались в их семьях из поколения в поколения. Но однажды к кольварранцу пришло странное, не выразимое словами и оттого ещё более пугающее ощущение фальши. И вскоре иллюзии рухнули, а их место заняло болезненное видение тёмной холодной волны безумия, поднявшейся над Дурмштрангом и уже захлестнувшей и Большой Круг, и самого Лацо. Теперь он уже не мог, да и не хотел вспоминать, когда пришло это причинившее ему почти физическую боль понимание непоправимости произошедшего. Может быть, когда на дуэлях, уже в начале войны ставших беспощадными и бесчестными, но всё же ещё хранивших некое подобие соревнования, впервые начали убивать. Может быть, когда на занятии по Тёмным Искусствам Лидер его Круга, Андрей Зима, позволил сгинуть на лестнице мары Янко Зогрову. А может быть, когда Круг Ганвер подставил и выдал аврорам своего Лидера, Константина Тёмных, – просто потому, что отец того оказался Невыразимым. Так к Лацо пришло страшное, инстинктивное ощущение потери – потери прежнего Дурмштранга, Дурмштранга-до-Войны, потери собственного Круга, умных, ироничных и талантливых союзников, и бессонница, и нелепые попытки выстроить заново его разрушенный мир. Попытки продолжались почти два месяца. Потом, после письма, принесённого Лацо чёрным вороном Уизенгамота, всё сменилось отупляющей пустотой. Пришедшая с простыми строками боль пеленой вставала перед глазами. Именно тогда он впервые почувствовал, как в душе шевельнулась тварь. Он и раньше замечал в сокурсниках, которых, казалось, знал, одну, общую для всех, но непонятную ему раньше жестокую и радостную озлобленность. Теперь же он подобрал ей имя: из марева войны в глазах дурмштранговцев вырастали твари. Его собственная тварь была расчётливой и циничной. А Лацо, глядя вокруг, отмечал всё новые и новые детали, раньше от его внимания ускользавшие. Заявления авроров и представителей министерства были лживы насквозь. А если те, другие, чьи портреты печатались под заголовком «Видели ли вы этих волшебников?», и убивали, по крайней мере, они не лгали. И они, эти проклинаемые Упивающиеся Смертью, были готовы сами умирать за эту, другую, правду, за другой, обновлённый, мир. Но главное, они не боялись. Лацо вспоминал их – Русию, Искрена, Костаке, Воршулу, которые были всего на год старше. Они были очень разными, но они не лгали и не боялись. И потому для него они были правы.
А ещё они были правы потому, что им, как и ему, уже нечего было терять. Тем более что Дурмштранг прежний, прежний Большой Круг, вернуть теперь было не по силам никому. Но потом война закончилась, просто и буднично. Где-то там, в Англии, Гарри Поттер, когда-то победивший Чемпиона Школы на Турнире Трёх волшебников, расправился с Тёмным Лордом. «Наступил мир», - кричали газетные заголовки. А Лацо из того дня запомнились только холодный ветер с моря и внезапно обезлюдевшие во всей Школе коридоры. Тёмный Лорд пал, увлекая за собой своих соратников, среди которых оказалось слишком много знакомых фамилий. Этой страшной осенью в гостиные Кругов каждое утро, хрипло каркая, влетали чёрные вороны – всегда одинаковые, так, что казалось, будто это одна и та же птица, которая, единожды найдя сюда дорогу, никогда не улетает обратно. Большое окно в верхней гостиной Кольваррана перестали закрывать через неделю, и ветер наметал внутрь, на светлое, почти белое дерево пола золотые и бронзовые листья, вихрями кружившиеся на гладких досках. Море, серо-жёлтое, сливающееся с грязным акварельным небом, постоянно штормило. Под ровным ветром мерно шелестела выбеленная солнцем трава. Ветки хмеля, впервые за несколько сот лет не срезанные вовремя, цепко оплетали корпуса, и горький запах этой осени намертво въедался в память. И пришёл холод, не исчезающий ни на секунду, неизбежный и всепобеждающий. Неожиданно рано началась зима, и снег укрыл почерневшие на морозе высохшие плети хмеля. Собственно говоря, подумалось Лацо, именно этот холод и пригнал их всех снова в эту аудиторию – Хельгу, Росена, Ивку и его самого. Давно, ещё в сентябре кто-то из них нашёл её и, смётя паутину и расставив свечи, назвал гаванью. Тихой гаванью, где не было места рвущимся наружу ночным кошмарам. Кто это был? «Карл», - свернувшись холодным клубком в груди, тварь подняла голову и ухмыльнулась, облизнувшись раздвоенным языком. Карл, ушедший вместе с девятнадцатью другими дурмштранговцами, не дождавшись выпуска – туда, за стены Школы, за несколько дней до последней, решающей битвы. В списках, висящих в холле Сумеречного корпуса, напротив его имени значилось «пропал без вести». А Искрен, командир Второй специальной, за которым ушли эти последние двадцать – наверное, лучшие в Тёмных Искусствах – теперь в Азкабане. После этого встречи в гавани, с началом войны ставшие и вовсе редкими, на несколько месяцев прекратились совсем. Но сегодня свечи были зажжены вновь, на маленькую жаровню брошены душистые травы, а Росен достал из тайника гитару. Рам-там-там-рам. — Уеду домой, - тихо говорила Хельга. – Надо восстанавливать питомник. Мне помогут, наверное, и через год-два там снова всё зацветёт. Осе не захочет возиться с растениями, надо уезжать мне. — А трансфигурация? – негромко спросил Росен. — Значит, не судьба, - так же тихо ответила Хельга. Не судьба, пока на месте Садов Бьолидов из Телемарка только серый пепел, обугленные остовы оранжерей да торчащие из-под снега высохшие головки цветов. Кто сказал, что смерть и разрушение несут только Упивающиеся Смертью? — Не судьба, - отвечая на мысли Лацо, медленно проговорила Ивка. – Не судьба, - повторила она, глядя на пламя чуть безумными глазами. — Как захочешь, так и будет, - отозвался Росен. – Хочешь - сходи с ума по ночам, хочешь – иди к ним на поклон. Победители благородны и великодушны. Может быть, простят. И тварь Лацо радостно оскалилась, потому что знала: не простят. Не простят ни сошедшего с ума в Азкабане Константина, ни вскрывшую вены изящным фамильным кинжалом Ружу, ни ушедших, не выдержавших холодного отчуждения Кругов Эмиля, Констанцу, Василя и десятка других. Потому что никто не в состоянии простить предательство, никто не сможет простить этих месяцев холодной радости, тревожного ликования – если в это же время гибнут близкие. А значит, война для Кругов не закончена, а значит, она пока лишь тлеет, как лесной пожар, и скоро она взметнётся над Дурмштрангом, и придётся драться, уже на заведомо проигравшей стороне, драться безжалостно, насмерть, и тварь, предчувствуя будущее, пока лишь наблюдала, отчасти – потому что её сдерживали пламя и запах трав, отчасти – потому что знала: война неизбежна... И Лацо, запрокинув голову, смотрел вверх, на потолок, терявшийся в ночной темноте, так, чтобы перед глазами рассыпались разноцветные искры, думая, как хорошо было бы забыть, не вспоминать о том, что завтра это будущее приблизится ещё на один день – или настанет. Почти спасением для него прозвучал голос Хельги: — Ну а ты? – Девушка повернулась к Росену. – Чем займёшься, брат-дурмштранговец?
— Ещё не знаю. Историей, наверное. Века так двенадцатого-тринадцатого, не позже, - невесело усмехнулся Росен. Он посмотрел на Ивку, попытался поймать её взгляд – та отвела глаза, склонившись над свечами. Неровное пламя озарило её лицо, и Лацо вдруг увидел в нём лица древних химер, замерших на фасаде Главного корпуса – дьявольски мудрых и очень уставших за прошедшие века. Они помнили всё и всех, эти чудовища, они помнили и весенние праздники дурмштранговцев на Предзвёздных полянах, и соревнования в скалах, и гонки на мётлах... Лацо зажмурился. Этого не было; этого не могло быть. Морок, иллюзия, ложь! А истинным - истинным были лишь грязные осенние облака и сменившие их страшные зимние грозы. Была только вгрызшаяся в камни чёрная магия, залитый кровью пол, туман Дурманящих чар и тихое «Crucio», одинаковое для всех. Потому что иначе – не суметь возненавидеть, а значит – не выжить. Они все, собравшиеся здесь, знали это, и в этом разговоре – Лацо понял это необычайно ясно – они лишь пытались уйти от того, что ждало их там, за порогом. И когда в половине третьего ночи тревожно замигало пламя свеч, показывая, что кто-то нарушил их сигнальный контур, на секунду все четверо замерли, и Лацо ощутил, как сейчас где-то глубоко в душе тает последняя полупризрачная дымка… спокойствия? Покоя, подобрал он верное слово. А потом оцепенение прошло, и ему подумалось, что, если это кто-то из Наставников, им несдобровать, но он уже привычно гасил свечи, а Ивка, обжигая пальцы, раскидывала тлеющие листья и накрывала их сверху плотной тканью, и Росен скрывал под паутиной иллюзии раскиданные на полу подушки, заклинанием выморозила воздух Хельга. Через несколько мгновений они уже были на ногах, тенями метнулись в разные углы. Неизвестный остановился у дверей аудитории, и Лацо затаил дыхание; такие полуночные сборы были серьёзным нарушением дисциплины, и если это Наставник… Тихо скрипнула дверь. …В крайнем случае, они ударят сейчас с двух сторон Сногсшибателями и разбегутся. Кто-нибудь да уйдёт, даже Директор Дагомиров не ожидает такой наглости… Пришедший замер на пороге. Абсолютная тишина смешивалась с лунным светом, который, пройдя сквозь цветные окна аудитории, становился фиолетовым, синим, бирюзовым. …Если же это не Наставник… — Lumos, - затрепетавшее на конце палочки пламя осветило серьёзное и печальное лицо Андрея Зимы. Глядя поверх их голов, Лидер Кольваррана отстранённо произнёс: — Розье и Ярославич из Кольваррана ранены, Эстби из Кольваррана погиб. Лацо, не выдержав, шагнул вперёд, яростно и потрясённо глядя Зиме в глаза. Но на лице Андрея было невозможно прочитать ничего, словно он говорил о чужих, не кольварранцах, и Лацо отшатнулся. Гордон, Всеволод, Нильс. Нильс. – Всем надо возвращаться в гостиные. Из полумрака на свет остальные шагнули почти одновременно: растерянные девушки, разом помрачневший Росен, и Лацо почувствовал, как тварь ликующе расправляет кожистые крылья. А Зима погасил свет, и, уже не оборачиваясь, шагнул прочь: был – и растаял в темноте переходов. — Идём, - Росен тронул Лацо за локоть. — Идём.
Они спускались по пустынным лестницам, и в свете факелов к ним рвались чудовища с выцветших гобеленов. Ветер тревожил ткань, и в игре теней истреблённые много веков назад огняники и симплициссимусы поднимали злорадные морды: их вызвала к жизни прошедшая война. Ещё несколько месяцев назад эти чудовища бесновались, вырываясь из хрупкой ткани, но теперь они медленно умирали, чтобы вновь превратиться в блеклые нити – до нового Тёмного Лорда. Хельга свернула в незаметный боковой коридор. Завтра утром авроры будут допрашивать всех… Кольварранцы прошли две площадки, и из узкого бокового коридора, мимо музея демонологии, вышли в тёмный холл. В узких высоких окнах билась вьюга; было совсем тихо, и когда Ивка, споткнувшись, оступилась на неровных каменных плитах, её возглас канул в темноту. Росен поддержал её, подхватил упавшую с её плеча сумку, и они побежали – к выходу из корпуса. Одна из тяжёлых входных дверей беззвучно распахнулась, и кольварранцы выскочили на крыльцо. Лацо моментально замёрз: тонкий форменный свитер не спасал от холода. Ступени из тёмно-зелёного мрамора обледенели, и ребята скатились вниз, с трудом удержавшись на ногах. Семикурсники побежали сквозь метель к темневшему в нескольких десятках метров от них входу в Главный корпус. Снег ослеплял и забивался под одежду, и сразу же замёрзли руки. Полупризрачное свечение фасада Главного корпуса было едва заметно в ночной пурге, но даже сейчас угадывались застывшие в нишах гарпии и химеры, сфинксы и саламандры. Когда-то это была одна из любимейших шуток других Кругов: показывая на скульптуры и многозначительно ухмыляясь, ганверовцы и вальденовцы утверждали, что это настоящие обличья обитающих в этом корпусе кольварранцев… После войны так уже не шутили. Шутка, оказавшаяся так близко к истине, стала несмешной. Они вбежали в корпус, уже совершенно окоченевшие, засыпанные снегом, с заиндевевшими волосами. Снег сразу же начал таять, стекая струйками по спине. Усталые и вымокшие, кольварранцы привычно обогнули два кольца коридоров и в знакомом тупичке шагнули сквозь кладку стены, выйдя в нижнюю гостиную Круга. А навстречу им уже поднялись Лидеры, хмурый Зоран Радонич и успевший вернуться Андрей Зима, и Оле, староста, выдохнул с плохо скрываемым облегчением: — Последние. В гостиной было очень тихо, хотя факелы, пылавшие на стенах, освещали замерших старшекурсников. Несмотря на поздний час, бодрствовали многие. Тварь выгнула спину, вытянула когти. Потерянное злое молчание заполняло воздух. И ещё была растерянность, непривычная, ещё неопасная, совсем беспомощная, но таившая в себе что-то ещё… Лацо понял: ожидание. — Что будем делать? – подчёркнуто спокойно спросила Катарина. — Кто напал, известно? – Росен смотрел на Лидеров. — Нет, - ответил Зоран, и Лацо в ту же секунду понял: лжёт. — Значит, пусть разбираются авроры? — в темноте не понять, кто из сидящих у дальней стены спросил – чуть иронично, но полуутвердительно. — Получается, что так, - склонил голову Оле. — Получается, что мы позволяем убивать наших, - вскинул голову Александр Эйвери, которого с Гордоном Розье связывала давняя дружба. — Здесь есть хоть кто-нибудь, кто верит, что виновных накажут? Кольварранцы молчали. — А может быть, пора начинать жить дальше? – негромко спросил Оле. — Извини, староста, - ровно отозвалась Катарина. Она даже не смотрела на Оле, заметил Лацо, хотя тот был её… другом? Союзником. У Катарины не было друзей. – Но, раз уж мы оказались на проигравшей стороне, нам надо выживать. — Так что решим, старшие? – Андрей Зима обводил взглядом сокурсников. — Надо узнать, кто напал, от этого многое зависит. Время до выпуска у нас есть, - задумчиво проговорил Росен. Лацо усмехнулся, и, сам не узнавая своего голоса, негромко спросил: — Ты считаешь, у нас действительно есть столько времени? Оле метнул ему предостерегающий взгляд, Лацо отрицательно качнул головой. Хватит. Тварь внутри поднялась и распрямилась – огромная и по-своему красивая. — Снова война, - тоскливо произнёс Зоран. – И ведь будут погибшие. Кто-нибудь из вас, мстителей-полуночников, об этом подумал? — Лучше они, чем мы, - смотря в сторону, ответил Зима. — Речи, знакомые до боли, - вполголоса заметила молчавшая до того Ивка. – А как же пять Кругов, знамёнам которых мы клялись в верности? Где они, клятвы ваши? — А их клятвы где? – яростно спросил Александр. — Великолепный аргумент, - Ивка улыбнулась устало и обречённо. Кольварранцы молчали, но Лацо видел, что из глаз Катарины, Александра, Росена, Андрея, молча сидящих у стены Вейкко и Шимона на освещённые факелами лица сокурсников смотрят твари. Он уже знал, что решит Круг: расклад сил никаких сомнений не оставлял. Давнее ощущение холодной тёмной волны пришло снова, и кольварранец с абсолютной ясностью понял: в этот раз не выплыть. Оле, Зоран, Ивка теперь могут говорить всё, что угодно: Нильс убит, а это решает всё.
А если придётся пойти против этих троих и тех, кто встанет рядом с ними? – Его собственная тварь сыто зажмурилась. Она знала ответ. Лацо прислушался к рёву моря. Говорят, вдруг вспомнилось ему, что в такие ночи их Хала, трёхголовый, девятиязычный, шестикрылый и двенадцатихвостый дракон, тот, что замер навеки, околдованный, между ганверовской башней и крыльцом Второго корпуса, оживает. Говорят, будто Хала в такие ночи чувствует сильный голод; однажды он поднимется в воздух - и в поднятом им смерче Дурмштранг погибнет. Какая глупость, прости Медея. Какая глупость. И зачем им Хала? Они и сами могут. Тварь осторожно сделала первый шаг. Лацо прикрыл глаза. Уже неважно, что правильно, а что нет. Неважно, что когда-то давно, меньше часа назад, в холодной аудитории горели свечи, боль отступала, и грезилось, что всё станет как прежде, как в детстве, когда, плечом к плечу, они, кольварранцы, были сильнее всего света. Потому что остались только твари, жадно глядящие отражениями с тёмного стекла окон.
Я знаю, что, если сейчас провести ладонью по замерзшему молочно-белому стеклу, то от тепла руки морозные узоры начнут таять. Сегодня воскресенье, и утро хорошее, тихое и спокойное. Рассвет только начинается, и солнце подсвечивает стекло так, что то переливается розовым и жёлтым. Только боль стискивает виски при каждом движении головы. Кирка и Калипсо, как я ненавижу её, эту свою слабость, эту фамильную болезнь… В верхней гостиной нас только двое, я и Ивка. Здесь холодно, и братья-кольварранцы предпочитают нижние этажи. Пусть. Я сижу там, где успела сесть, когда начался приступ, и чувствую щекой шершавое дерево, такое же холодное, как всё вокруг. Если не шевелиться, то сейчас зелёные разводы перед глазами исчезнут. Больно так, что даже думать невозможно: мысли как противный серый туман. Гадко. Ненавижу это состояние, когда, кажется, готова сделать что угодно, лишь бы это мучение закончилось – если бы силы были. А сил почти нет, остаётся лишь на то, чтобы тихонько подвывать и спрашивать, за что, за что, Цирцея? Почему именно я? Я не подвываю. Я молчу, хотя у меня «низкий болевой порог». И вообще, «почти полное отсутствие способностей к Тёмным Искусствам», хотя это к делу не относится. Теперь боль клубится, неясная, расплывчатая, тёмная. Словно я сижу так уже несколько часов. Или дней. Нет, не дней, наверное, всё же не дней. Ощупью ложусь набок. Мне всегда кажется, что, как только лягу на холодное белое дерево, станет легче. Глупо - туман разлетелся грязными красными всполохами. Мне никогда не бывает легче. Но всё-таки можно подобрать коленки к подбородку и открыть глаза. Я люблю смотреть на то, как Ивка работает – сосредоточенно, вдумчиво, одухотворённо. Но сейчас даже от вида её движений к горлу подкатывает тошнота. Я знаю Ивку уже лет восемь, может быть, девять. Мой отец был знаком с её опекунами… Ах, эти старые добрые кровные узы! Круговорот лиц затягивает. Воздух становится ватным, и я не могу им дышать. Приходит противный приторный запах. Мерзость. Ивка тревожно поглядывает на меня и бросает в котёл первый компонент зелья – засушенный папоротников цвет. Её взгляд я не вижу, а чувствую, кожей, и мне становится холодно и неприятно. Ненавижу запах папоротника - сладковатый, с примесью гнили. Вода окрашивается то синим, то оранжевым, пока Ивка высыпает в неё хрупкие светло-фиолетовые лепестки. Я великолепно знаю процесс, наблюдаю за ним уже много лет. И оттого, что я точно знаю: мучаться мне осталось ровно восемнадцать минут, не легче. Перед глазами плавают пятна, сейчас, для разнообразия, алые. Следующие несколько секунд я ничего не соображаю от боли, но потом подрагивающие в висках иглы притупляются, и я снова вижу встревоженную Ивку. — Катарина… - шепчет Ивка, глядя на меня. Переживает. Она никогда не умела относиться к чужой боли спокойно. Забавно, на самом деле: я уже привыкла, а она - всё ещё нет. Конечно, зелье должна варить я. Но боль пришла неожиданно – так бывает редко, раз в несколько месяцев. Именно из-за этого мне пришлось учить Ивку приготовлению этого зелья: оно моментально свёртывается, варить впрок – пустая трата сил и ингредиентов… Ивка не алхимик, но сумеет сварить эффективную настойку. Теперь толчёные зубы дракона. Я наблюдаю, как серая пыль тонкой струйкой высыпается с ладони Ивки в котёл. В воде она пойдёт чёрными разводами, а потом поднимется на поверхность десятками мелких пузырьков, поэтому сразу же вслед за ней надо бросить ложку патоки грюмошмелей. Вкус у варева отвратный, тот мой предок, который написал «употреблять внутрь», видимо, никогда совету не следовал… …Андрей тоже никогда советам не следует, неожиданно приходит мне в голову. Впрочем, Лидер Зима, он особенный. Он всегда всё понимает – и знает почти всё. Страшно это, между прочим. Андрей, пожалуй, единственный, кого в нашем Круге мне следует опасаться. Но Лидер умён и обладает обострённым, даже гипертрофированным, на мой вкус, чувством справедливости - гремучая смесь. И я рада, что у него на пути в прошлый раз оказалась не я, а Янко Зогров. Лестница мары – какое продуманное, изящное решение проблемы… И Круг промолчал. Даже Оле, староста, и тот…
Голова изнутри расчерчивается тяжёлыми литыми рельсами. Потом начинает шуметь море, и тяжелеет затылок, и всё захлёстывают грязные волны цвета камня. Ивка мерно постукивает ложкой по стенкам котла, и этот звук дрожит в висках, проходя сквозь меня, и очень больно... Кажется, я всё-таки не выдержала: выражение лица Ивки совсем несчастное. За эти годы я успела её изучить. Обычно Ивка очень спокойная, редко смеётся, в основном внимательно слушает других. Большинство наших думают, что она стала такой после смерти матери, но я знаю, что это не так. Ещё когда мы познакомились – а было нам тогда по восемь лет – она уже была безнадёжной умницей. Так бывает с людьми, которые слишком рано поняли, насколько они талантливее окружающих. Два крыла шелкокрылки, смешанные с шерстью крюкорога, отправляются вслед за патокой. Потом, когда зелье будет процежено, вся эта смесь будет издавать настолько мерзкий запах, что даже я иногда не выдерживаю, а уж Ивка-то... Дело в том, что наша милая девушка с неплохими задатками в колдомедицине и обширными познаниями в гербологии, наше солнышко кольварранское, к которому так доверчиво льнут мальки не только из нашего, но и из других Кругов, оборотень. Со всеми вытекающими. Разумеется, когда я это поняла, уже в Дурмштранге – в Школе сопоставить лунный календарь с исчезновениями однокурсницы времени много не понадобилось – к Наставникам не пошла. И не пойду, но Ивке об этом знать необязательно. Я не шантажирую её, но такая зависимость от другого человека всё равно должна Ивку тревожить. На её месте я бы уже точно что-нибудь придумала. Но её останавливает то, что только я могу сварить ей волчьелычное зелье. Может быть, ещё пара человек может, но вопросы, вопросы... Да, забавная деталь: у Директора Дагомирова племянника растерзал оборотень. Боль ритмично пульсирует, заполняя своими волнами всю голову, сбегая по волосам, свёртывается комками у артерии. Осталось десять минут. Мне снова становится холодно, и мозг, окончательно сдавшись, превращает ощущения в цвета: теперь иглы ярко синего цвета колют в глаза. Когда они впиваются в зрачки, я вижу, как их кончики окрашиваются серебром. Красиво. Но больно… Единственное, что нас держит рядом – но уж крепко – это наша общая тяга к знаниям. В любой форме. Помню, меня поразило, как Ивка, ещё на первом курсе, ругалась, не обнаружив в новом учебнике по рунам четыре главы несколько… предосудительного содержания. Она зачитала предисловие вслух, в гостиной, с интонациями, от которых смеялись даже старшекурсники – про полезные обществу знания, ответственность и прочее – и совершенно искренне расстраивалась из-за этих разглагольствований. Смешная, немного наивная, мало приспособленная к жизни девчонка. Какой была, такой и осталась. Хотя и поумнела – ещё больше. Ивка бросает в котёл листья мяты, я слышу запах. Это уже моё усовершенствование. Несколько вылазок в школьные лаборатории за компонентами и две недели, проведённые в библиотеке, в результате позволили снять сонливость, которая приходила каждый раз после приёма зелья и тянулась целые сутки. Осталось семь минут. Боль отступила, ненадолго, потом она обязательно вернётся снова, перед тем, как я выпью зелье, накроет так, что даже дышать станет невмоготу. Но пока я отдыхаю. Между нами очень странная дружба. Даже когда Ивка отдалилась в последние месяцы, я не волновалась: слишком поздно уже что-то менять, как мне, так и ей. Связи-ниточки от человека к человеку в Круге уже протянуты. Тронешь – зазвенит, и я всегда знаю, за какую потянуть, чтобы зазвенело так, как нужно мне. Разве что её близость с Лацо меня тревожила. Он умён, мы уважаем друг друга, может быть, сложись случайности иначе, стали бы хорошими приятелями, даже несмотря на его здорово раздражающую порядочность – в том смысле этого слова, которое обычно в него вкладывает наш новый Наставник по ЗОТС на своей очередной вступительной к уроку нотации. Предмет тоже новый, название – какая прелесть! – развеселило Круги, несмотря на общее мрачное понимание нашего ближайшего будущего. Кстати, Наставник - из авроров. Всё остальное можно логически вывести из этого факта.
Несколько месяцев назад у Лацо убили родителей. С тех пор всё, как отрезало: из тихого омута, с чертями из которого этот рыцарь упорно боролся все семь лет нашего знакомства, поднялись такие твари, что и мне порой страшно. Как было страшно под Новый Год, когда шестикурсники под руководством Зимы выбили систему предупреждения чёрной магии – Гильдия, видимо, сама не поняла, какое хорошее чувство юмора в очередной раз продемонстрировала – и Лацо, Росен, Шимон, Гордон и Александр прошлись по корпусам, аккуратно расправляясь со всеми, кто имел неосторожность перейти дорогу Кругу после конца Войны. К ответному рейду Кольварран был готов: лабиринты ставили лучшие заклинатели, по этажам были закручены несколько «веток», на всякий случай… Но ответа не последовало, и в очередной раз Зима, который стоял за всей этой тихой войной с самого начала, оказался прав. Ивка тогда рыдала у меня на плече, больше от усталости, чем от горя, и я терпеливо её успокаивала, скрывая, как дрожат руки. От волнения. Я знала немного больше Ивки. Боль поднялась снова. Теперь она скользит внутри головы тяжёлыми бусинами тёплого, красно-коричневого цвета. Бусины вяло текут вниз по бесконечно длинной нити, и голова кружится, хотя я и лежу на полу. Больно, великая Медея. Очень больно, особенно когда бусины касаются моей головы изнутри: они раскалённые. Кругам сейчас тяжело, особенно нашему. Кольварранцы слишком любят изменять мир, масштаб изменений имеет для нас второстепенное значение – может быть, поэтому Круг так часто оказывается на неизбежно проигрывающей – пока проигрывающей – стороне. Нам не повезло. Мы оказались среди тех, кого новое будущее поманило, а сражаться за себя не позволило. Обидно опоздать родиться совсем немного, на какой-то год, очень обидно. Но, возможно, оно и к лучшему. Война, в первую очередь, выбила из организации фанатиков, что хорошо само по себе. А то, что это сейчас позволит нам – мне, Андрею, Гордону, Александру - очень быстро подняться на самый верх – лишь приятное дополнение. Бусины свернулись в кольцо, превратившись в чётки. Картинки начинают перетекать друг в друга за несколько минут до того, как зелье будет готово окончательно. Я не видела, как Ивка бросила в него листья асфодели и корни лотоса, но знаю, что сейчас настойка начинает медленно закипать. Остался ещё один ингредиент, последний – вытяжка из дубовой коры. В январе по вечерам мы подолгу разговаривали. Это было очень сложно: наша умница признаёт логику и только логику. Эмоции совершенно не сдерживает, её блок, закрывающий сознание, хлипкий. Но если она успеет подумать до того, как делать – всё, переубедить её не сможет ничто. Разве что, может быть, попробовать Imperio... Хорошая идея, тихо улыбаюсь себе, и чётки превращаются в змею, вцепившуюся в свой хвост. Боль нарастает, и память начинает подсовывать страницы прочитанных книг, виденные картинки, реальные и выдуманные. Но пока я держусь молча. Ивка сдалась. Я умею убеждать, и я старалась. Ивка засомневалась, а это уже была победа. Потом мне здорово помог наш староста. Оле оттолкнул её, сам не заметив, обидел страшно, так, как нарочно не придумаешь. И Ивка, снова молча плача рядом со мной в этой же верхней гостиной, сдалась. Вовремя сказанные слова, вовремя подвернувшиеся ей – с моей помощью – книги… Когда Оле понял, что натворил, было уже поздно. А я приобрела ещё одного врага. Стоила ли эта игра свеч, сама пока не знаю. Змея покрылась тягучей чёрной смолой, затвердевшей от соприкосновения с воздухом – так твердеет настойка из рога единорога – и стала серебристой лианой, которая выбросила на дальнюю стену множество серо-зелёных отростков. Я помню, что видела это растение в трансильванском гербарии из Чёрного Архива. Нет, я не стану больше уговаривать Ивку сейчас. Я дам ей несколько лет, чтобы она сама убедилась в моей правоте. И тогда, возненавидев эту жизнь, несовершенную, полную необоснованных запретов, этих людей, не желающих видеть в ней никого, кроме как дочь Тех-Самых-Мирославичей, она вернётся ко мне. А уж если кто узнает об её особых отношениях с луной... Но это мой резервный козырь, и использовать его мне не слишком хочется. Возможно, потому, что её всё же можно назвать моим другом, а, возможно, потому, что ещё неизвестно, как поведёт себя взбешённая Ивка. Растение покрылось цветками. Лепестки острые и узкие, чёрного цвета. Сейчас они разлетятся отдельными листками пергамента – я знаю эту галлюцинацию, она повторялась уже несколько раз. Осталась минута-полторы.
Организация до конца не разгромлена, это понимаем все мы. Но Тёмному Ордену нужно время, чтобы восстановить силы. Первые несколько лет будет затишье, но потом… Я впервые благодарна Зогрову за его фанатичную страсть к истории. Я знаю, что произойдёт через два-три года: начнутся амнистии и пересмотры дел. Начнутся публикации, и общество, которое к тому времени уже забудет, как можно бояться, возмутится размерами власти Министерства, а в особенности – Гильдии авроров. Потом Школа снова обретёт суверенитет, который у нас отобрали два месяца назад. Директор Дагомиров тоже это знает и потому лишь добродушно посмеивается над нововведениями авроров. А потом, может быть, вернётся и Тёмный Лорд. А может быть, и не вернётся, но звание это – переходящее. Лишь бы человек был хороший… Лепестки медленно отрываются и летят, кружась, вниз. А потом, уже листами пергамента, вспыхивают, и ветер гонит их прямо ко мне. Резко темнеет, я уже не вижу ничего, кроме горящей бумаги, кроме двух цветов – красного и ослепительно белого. Листы спускаются, все с разной скоростью, рассыпая за собой хвосты искр. Они падают на меня, и я кричу – уже в голос, мне больно, мне так больно, что я уже мечтаю потерять сознание, и темнота меня всё-таки накрывает. Ивка разжимает мне зубы и силой вливает зелье. Я чувствую совершенно неповторимый, нестерпимо отвратительный вкус настойки, а край кубка привычно холодит губы. Первый глоток, как всегда, наждаком обдирает горло, потом становится легче. Медленно возвращается зрение, и мир постепенно приходит к нормальным цветам. Ивка смотрит на меня взглядом, от которого мне становится не по себе: задумчивым, внимательным, в котором уже нет тревоги. Она знает, что успела и что всё сделала правильно. И ещё она знает, что именно я подтолкнула её к Тёмному Ордену. Знает и горько улыбается, самыми уголками рта. Но, видимо, нас действительно связывает теперь слишком многое – и, заметив, что я очнулась, она позволяет появиться в своём взгляде беспокойству, которого ровно столько, сколько надо. Скоро полнолуние. Белое дерево холодит щёку, и я сажусь, с облегчением чувствуя: боли нет. Солнечные лучи успели растопить белые узоры на стекле. Впереди у меня вечность, две недели, а если повезёт, то и три, и я уже знаю, на что их потрачу. И теперь я абсолютно уверена в том, что в нашем Ордене будет на одного колдомедика больше.
Росен нежно провёл кончиками пальцев по лицу Хельги. Она потянулась за его ладонью, потёрлась щекой о его руку. Потом они снова замерли: он – прижавшись спиной к камню, она – положив голову ему на колени, лёжа с закрытыми глазами. О чём она думала, он не знал. Снег на прибрежных скалах уже стаял. Лёд, покрывавший море, стал тонким и прозрачным, и сквозь него просвечивала тяжёлая чёрная вода. Небо тоже было особенным, мартовским – серым и странным. Дул тёплый ветер, и Росен подумал, что эта безумная, смертоносная, непрощаемая, но решившая всё зима, наконец-то, закончилась. Здания Школы высились позади них: тропинка, по которой двое спустились сюда, начиналась у развалин старой крепостной стены, как раз за вальденовским корпусом Ветров. В тишине было особенно ясно слышно, как внизу ровно бьётся море и шумит сзади сосновый лес, скрытый от их взглядов тяжёлым каменным лабиринтом Дурмштранга. Ему не хотелось смотреть назад. И даже когда закричал сирин, пронзительно, отчаянно, тоскующе, Росен вздрогнул, но не обернулся. Но Хельга приподнялась на локте и, встретившись глазами с его взглядом, беззвучно сказала: «Не к добру». Тогда он нагнулся и быстро поцеловал её. Потом он выпрямился; здесь, на берегу, ему было хорошо. Возвращаться не хотелось. Хельга вздохнула и села рядом. Хотела отодвинуться – он не позволил, притянул к себе и обнял. Не пытаясь больше сопротивляться, она прижалась к нему, и они снова замерли на несколько минут. Потом сирин закричал снова. Дурная примета… — Что происходит в Кольварране? Он усмехнулся, молча коснулся губами её виска – там, где ещё не зажила ссадина, оставшаяся с последнего занятия по ЗОТС. Росен мог бы сказать, что внутренняя политика Кольваррана – это дело только его Круга; но Новый Год яснее ясного показал, что это не так. Отвечать не хотелось, но он всё же заговорил: — Всё по-прежнему. Александр открыто агитирует за Тёмный Орден. Гордон, Катарина, Лацо и Шимон продолжают заниматься Тёмными Искусствами. Андрей… - Росен поморщился. – Что делает он, думаю, не знает никто. Ивка забросила учёбу, рисует – неплохо, я бы сказал. Оле возится с младшими. Шестикурсники регулярно выбивают систему предупреждения чёрной магии… Всё как обычно. Он говорил спокойно, тихо, вспоминая лица однокурсников – такие разные, такие знакомые, такие… близкие, несмотря ни на что. — Ещё Зорана убили. Но это ты знаешь и без меня. Хельга молча слушала. И Росен добавил абсолютно искренно: — Я был против этого убийства. Хельга вскинула на него глаза – тёмно-серые, такие весенние, которыми он никогда не уставал любоваться. Сейчас, когда она смотрела на него так, он почувствовал – снова, в тысячный раз – что мог бы любить её. — Я боюсь, - просто сказала она. «За тебя и за себя». — Не стоит. Осталось всего несколько месяцев. - Он смотрел на холодное море. За Хельгу он перестал бояться два месяца назад, когда в прямом разговоре Андрей – а Зима был Лидером этой войны; Росен поразился, насколько точным было случайно подобранное определение, Лидер войны – подтвердил: с её головы не упадёт ни один волос. И Росен, давя в себе неожиданный страх, заставил себя успокоиться. В той войне, что тлела между Кругами, решающими были слова трёх человек: Лидера Кольваррана Андрея Зимы, Лидера Альрена Борислава Милева и Лидера Вальдена Ежи Любомирского. Но Андрей обещал, Ежи не тронет человека из своего Круга, а Борислав – Борислав не посмеет… Страх всё же коснулся его, но Росен, стиснув зубы, отбросил сомнения. Ежи и Борислав не посмеют. Потому что пройдёт ещё месяц, и он, Росен, фактически встанет на место Зорана. Это все трое понимают уже сейчас – и хорошо, потому что даже те, кто захочет причинить вред Хельге, остерегутся навлечь на себя месть Лидера Кольваррана. А за свою собственную жизнь он не боялся никогда: сначала не было причин. Позже причины появились – но появились и друзья: Лацо, Андрей, Гордон. Когда-то рядом был Оле.
Оле… Оле всегда был другим, и война лишь ускорила неизбежный разрыв. В один прекрасный день, а вернее, в ту треклятую ночь, когда убили Нильса, стало окончательно ясно: Оле больше не с ними. Осознание этого принесло боль, и до сих пор иногда ночью по спине пробегал неприятный холодок. Но наступала пора взрослеть. Ветер быстро гнал по небу грязно-серые облака. Хельга легко коснулась его лица. Он обернулся к ней, спрашивая взглядом, что случилось. Она улыбнулась – чуть отстранённо и нежно, наклонила голову – так, что волосы рассыпались по плечам. Росена захлестнуло острое, щемящее чувство, которое, наверное, даже он мог бы назвать любовью. Хельга прервала их молчаливый диалог. Потянулась к сумке и достала из неё что-то. Он смотрел на неё, чуть настороженно – больше по привычке, нежели действительно не доверяя ей. Она едва заметно улыбнулась: — Дай руку. – И когда он послушно протянул ей ладонь, она быстро завязала на его запястье браслет. Он знал такие и лишь удивлённо вскинул голову: сплести вальдено, как называли такие вещи в Школе, могли немногие. Это был особый подарок. Он взглянул на браслет: нити трёх цветов – малахитово-зелёного, серебряного и чёрного – образовывали сложный узор, в который были искусно вплетены странные серебряные же бусины. — Это трансфигурированные цветы асфодели, - ответила Хельга на незаданный вопрос. – Здесь стандартные чары: на твоей крови он сможет выстроить щит, а в неактивном режиме поддержит твои простейшие заклинания. – Она странно беспомощно и тревожно пожала плечами и заглянула ему в глаза: — Нравится? Он задумчиво смотрел на неё, в очередной раз удивляясь силе её таланта. И правда, особый подарок. — Конечно. – Он поцеловал ей руку. Потом, уже нарушая этикет, поцеловал её ладонь. Дурачась, она попыталась вырвать руку, он осторожно удержал её, почти разорвав касание. Она попробовала вскочить на ноги, но он, предугадав её движение, поднялся на секунду раньше её… Спустя ещё несколько минут этой игры оба снова опустились на камни, прогретые мартовским солнцем, на этот раз – вытянувшись рядом на животах и глядя на горизонт. Положив подбородок на скрещенные руки, он лениво смотрел на появившиеся далеко, там, где небо смыкалось с морем, тёмные тучи. Наверное, ночью будет буря… Они пролежали так почти час. Потом начало темнеть, и он, поднявшись первым, подхватил её на руки и понёс обратно, к Школе. Хельга обняла его за шею, приникнув к его плечу. Росен снова не смог понять, о чём она думает, но это для него сейчас не было важно. На ужин они успели. Уже идя к своей сидевшей отдельно компании – Андрей приветственно махнул рукой – Росен обернулся, чтобы ещё раз увидеть её. Хельга, говорившая с Ежи, словно почувствовала взгляд кольварранца, подняла голову – и улыбнулась, открыто, радостно, как не улыбалась уже давно. Он качнул головой, с трудом удерживаясь от того, чтобы не улыбнуться в ответ: сейчас вокруг было слишком много братьев-дурмштранговцев, чтобы можно было позволить себе эту роскошь. Росен не хотел, чтобы Хельга пострадала из-за его личных счетов с доброй половиной студентов. Он был абсолютно уверен, что её не тронут в столкновениях Кругов, в разумности Лидеров он не сомневался, но личная ненависть - он знал это слишком хорошо - делала людей непредсказуемо глупыми и заставляла его сейчас быть осторожным.
Осталось всего несколько месяцев, напомнил он себе. За ужином разговаривали в основном о делах. Скользнувшие несколько раз намёки он проигнорировал, и, по молчаливому согласию остальных кольварранцев, тему больше не поднимали. Андрей был особенно внимателен. Заметив это, Росен внутренне подобрался, предчувствуя, что важный разговор – тот, что был начат ещё в декабре, незадолго до убийства Нильса – скоро получит своё продолжение. Но теперь Росен был спокоен: он знал, что ответить. Потом, уже когда дурмштранговцы расходились после ужина по своим корпусам, он сумел в толпе найти Хельгу и незаметно пожать её ладонь. Она обернулась, чуть растерянно глядя вокруг, но уже через мгновение заметила его и улыбнулась. Он ушёл вслед за своими, унося с собой тепло этой улыбки. В нижней гостиной почти никого не было. В камине тихо потрескивал огонь. Вслед за Росеном в дверь ввалилась компания второкурсников, но, стоило им увидеть старшего, они тут же исчезли. Катарина, сидящая у стены – он не заметил её сразу – улыбнулась, подняв бровь одновременно саркастично и понимающе. Он ответил ей такой же ухмылкой, и девушка, покачав головой, снова вернулась к фолианту. Росен постоял ещё несколько секунд, а потом подошёл к ней, сел рядом. Мельком глянул через плечо, увидел вязь символов Высшей Алхимии и поморщился. Призвал со стеллажа «Запрещённые Руны» и углубился в чтение. Ему было хорошо. Хельгин подарок потеплел, но Росен терпеливо ждал, пока вальдено привыкнет к владельцу. Катарина дружелюбно молчала рядом. Росену было по-настоящему уютно здесь, в гостиной его Круга. О Кольварране ходило множество слухов и сплетен, пожалуй, их Круг был притчей во языцех всей Школы. Но Росен твёрдо знал, что нигде больше не бывает такой дружбы, такого братства, такого удивительного единства. Кольварранцы были коварны. Коварны и расчётливы, и порой казалось, что интриги составляют основу их жизни. А на самом деле, это была всего лишь игра, как волшебные шахматы, где умение просчитать ходы соперника, расположить ловушку точно в том месте, где должна была располагаться западня для тебя, где умение использовать ситуацию, не подлаживаясь под неё, где умение создавать ситуацию, были самым ценным даром. Кольварранцы были злопамятны. Они были своенравны и жестоки. И почти все они, все, кто дошёл до седьмого курса, были честолюбивы – по праву, ибо были талантливы. Но у Кольваррана существовала и другая сторона. Кольварранцы умели быть благодарными – иные здесь не выживали. Они были бескомпромиссны – но и принципиальны одновременно. Они не лгали друг другу – ведь талантливо умели не договаривать. Здесь тщательно улавливали малейшие нюансы и обожали всевозможные головоломки, здесь острота ума ценилась превыше всего... Это было единство самых разных чувств и эмоций, мыслей и взглядов, увлечений и, наверное, даже веры. К седьмому курсу они становились настолько похожими друг на друга, что, казалось, в их жилах течёт одна и та же кровь. И Росен, сумев лишь зимой шестого курса до конца осознать всё это, теперь наслаждался каждой секундой своего существования в Круге. Опасная игра, но какая же манящая, удивительная… Какая кольварранская. Росен размышлял над этим, читая параграф, но не вникая в смысл строк. И когда Катарина встала, с шумом захлопнув книгу, он поднялся тоже. Обменявшись вежливыми полупоклонами, они разошлись: она – наверх, он – направо. За окном было темно. Шимон и Александр уже спали, Гордон дочитывал какую-то книгу по истории, тихо шелестя страницами. Росен провалился в сон мгновенно, стоило ему только укрыться тёплым одеялом. Но ночью ему стало плохо. По телу полз жар, в бреду по потолку бродили какие-то тени. Росен выбрался из постели и с трудом добрался до ванной. Открыл кран, и ледяная вода ударила в ладони. Он умылся, но это не помогло. А потом мир совершил подлость: погрузился в полную темноту. Очнулся Росен от приглушённых голосов, раздававшихся где-то совсем близко к пределам его сознания. — Дайте пока кто-нибудь воды. И лёд... Ему понадобилось время, чтобы узнать голос Ивки, ставший совершенно чужим. Росен почувствовал, что кто-то поднимает его голову, и услышал хриплый голос Андрея: — Пей. Пей немедленно! — Да не слышит он тебя… Росен с трудом повернул голову и открыл глаза. С болезненной чёткостью увидел склонившееся лицо Андрея, бледное и мрачное. — Слышит. Пей, говорю! Росен послушался. Первый же глоток странной, с привкусом можжевельника и смородины, настойки прояснил сознание. — Так. Теперь это… Росен хотел спросить, чем они его отпаивают и помнят ли, что у него аллергия на дубовую кору, которая входила в большинство зелий, но Лацо, севший рядом на пол, его мысль угадал: — Пей, в нём нет коры. Это собьёт жар.
Хотя жар почти не чувствовался. Даже боли не было, настоящей боли – как та, которая от Круциатуса. Но Росен послушно выпил, и почувствовал, что стало легче. Потом услышал несколько лечебных заклинаний, по животу прошлась щекотка Целебного тумана, и боль ушла совсем. Росен вытянулся на холодных камнях пола, подумал немного и сел. Его тут же поддержали несколько рук. Он огляделся: вокруг него сидели все семикурсники, встревоженные, злые, окончательно проснувшиеся. Чувствуя себя отвратительно слабым, Росен хотел подняться на ноги – Лацо положил ему руку на плечо, удержал: — Куда? Сиди… Катарина и Ивка плотнее закутались в мантии. Росен присмотрелся: девчонок вытащили из постелей; да и парни были одеты наспех. «Я их испугал». Такое случалось, чаще всего после занятий по Тёмным Искусствам: ночью кому-то становилось плохо, у кого-то бывали кошмары, кому-то была нужна срочная медицинская помощь. Да и в повседневной жизни травмы в Школе были неизбежным злом. Росен хорошо помнил это чувство беспомощности, которое испытал в первый раз, глядя, как шестикурсник Асбьёрн – пожалуй, один из лучших целителей Кольваррана на памяти Росена – вытаскивал из рук тогдашнего первокурсника Зимы маленькие чёрные осколки зеркал из лодаровской ловушки. С тех пор прошло много времени, Росена самого много раз поднимали вот так, посреди ночи – тревожным шёпотом и больно стискивавшими плечо пальцами. Но в положении того, кому оказалась нужна помощь, он был впервые. — Что случилось? – Сознание было совершенно ясным, только слабость во всём теле раздражала. Лацо пожал плечами, Катарина оценивающе сощурилась. Все остальные, уже успокоившиеся, потихоньку отодвигались к стенам. Росен по старой привычке нашёл взгляд Андрея – и почувствовал, как земля уходит из-под ног: во взгляде Лидера было что-то, что заставило вспомнить давнюю стычку с Альреном, когда искалечили альреновского старосту, Кристофа… — Откуда у тебя это? – Лидер тяжело смотрел на Росена. Тот присмотрелся и вздрогнул, но тут же взял себя в руки, бесстрастно глянул в ответ: — Уже неважно. – У Зимы в руках был подарок Хельги. — Ты издеваешься?! – Гордон растерянно переводил взгляд с одного на другого. Опасно внимательным стал взгляд Катарины, в глазах Лацо мелькнула тень узнавания и недоверие, а Оле смотрел спокойно и не спешил вмешиваться. – Ивка и Андрей тебя едва вытащили… — Что это? – Росен нетерпеливо перебил Розье. — Руны я до конца разобрать не смог, - честно признался Оле. Это убило последнюю надежду Росена: Андрею он мог бы не поверить, мог бы найти основания усомниться, но не доверять Оле он не мог. Кристальная честность старосты была известна Росену слишком хорошо. – Но то, что нашёл: Руна мучений, здесь, здесь и здесь – сплетённая по частям, красивое решение, потом два Ключа Легилимента в модификации де Бейль… Обрывая поток смутно знакомых имён и названий, Росен кивнул головой на колбу в руках старосты, замечая отсутствие серебряных капель на вальдено – тех, что Хельга назвала цветами асфодели – и уже догадываясь об ответе: — А это? – А это, - Оле осторожно качнул на дне склянки маслянистую жидкость, - слёзы анчара. Трансфигурированные. — Слёзы анчара? — Яд. – Лаконично уточнила Катарина. – Росен, этим занимался очень хороший трансфигурант: преобразовать физические свойства зелья, сохранив его эффективность – здесь талант нужен.
Действительно, талант. Росен прикрыл глаза. Он легко угадал всё остальное. Понял даже причину: значит, те слухи были верны… Под Новый год кольварранцы прошлись по четырём Кругам, не миновав и Вальден. Оттуда погибли двое. Росен резко, со свистом втянул в себя воздух, опустил голову на грудь, не справляясь с внезапно ударившей болью. Словно сквозь сон услышал вскрик Катарины: — Андрей, помоги!.. Росен пришёл в себя через несколько часов, под пледом на диване в верхней гостиной. Рядом сидел Андрей. Лидер молчал, и Росен понял: знает. — Не трогай её. - Голос отказывался слушаться, и вместо твёрдого предупреждения вышел невразумительный шёпот. — Если бы Оле нашёл тебя на четверть часа позже, ты бы умер, – спокойно ответил Андрей. — Пусть. Её – не трогай. — Ну и… - Лидер прикусил губу. – Неужели ты её действительно так любишь? — Я не хочу её убивать. — Да я и не настаиваю, чтобы это был ты. Я даже не настаиваю на убийстве… Росен отвернулся, прекращая этот ненужный разговор, и Андрей замолчал. В этой тишине предрассветного времени Росен лежал, вспоминая и прощаясь. Внутри словно что-то выгорало. Утром он встретил Хельгу на скалах. Она молча сидела, склонив голову, а её пальцы ловко сплетали вальдено – на этот раз из алых и оранжевых нитей. Он подошёл, и, когда она вскинула голову, в последний раз посмотрел в её глаза – особые, весенние глаза девушки, которую он, наверное, смог бы любить. Сзади подошли Андрей и Катарина, и Росен шагнул к ним, встал рядом. Море мерно билось о берег. За их спинами надрывно кричал сирин. Наступала весна.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 75
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Или это я слепая? 
не обижа-а-а-айтесь! 
- участник сейчас на форуме
