|
|
| |
Пост N: 144
Зарегистрирован: 26.09.05
|
|
Отправлено: 09.10.06 22:51. Заголовок: Re:
ЧЕТВЕРГ
Первая чашка чая не имеет вкуса, потому что это вообще не чай. Чашка парит в воздухе, вода кипит, повинуясь Incendio, чистая ложка прислонилась к сахарнице, а коробка с чаем оказалась пуста. Ремус Люпин беззвучно вздохнул и сунул нос в пустую картонку, стараясь уловить душистое воспоминание о знакомом аромате. Он знал, что это значит – чай или тост, или яблоко на следующие пять дней. Сегодня – двадцать седьмое июля.
Он сплющивает пустую упаковку, бросает ее в мусорное ведро, и, помедлив, наливает кипяток в чашку и подходит к окну. Так он хотя бы согреет руки, и его палец скользит по знакомой трещинке чашки, где от кромки отвалился кусочек глазури. Толстая в синих пятнах керамика едва слышно потрескивает, когда чай слишком горяч, и тяжелая чайная слеза протискивается сквозь трещину, но Ремус – не тот, кто выбрасывает вещи только потому, что они дали трещину.
Он делает глоток горячей воды, безвкусной, но оставляющей металлический привкус на языке, лондонской водопроводной воды, которая течет по старым трубам, в дни, после полнолуния он едва переносит запах свинца и хлора, но и это проходит, как все.
Солнце уже взошло, небо синее и ясное, сегодня будет хороший день, может быть, гроза придет к вечеру, он чувствует странное легкое напряжение, словно тянет что-то, или, может быть, это просто луна тянется в нем, еще шестьдесят часов, а его кости болят уже сейчас. Времени кажется меньше, когда он считает часы.
Еще один глоток, и он кривится. У него будет чай. Он пересекает тесную кухню и заглядывает в шкафчик, чашка сопровождает его, прижимаясь теплым боком к его ладони. Баночка абрикосового варенья и еще одна – с арахисовым маслом, рядом непочатая упаковка кофе и несколько фильтров, он даже не будет брать их в руки. Банка тушеных бобов (пятница), банка кукурузы (суббота), полпачки овсяных хлопьев (воскресенье, понедельник, вторник), и еще суп в обед, спасибо хозяину кафе, ему хватит. Его организм уже смирился с такой диетой.
Пора. Последний шаг к подоконнику, где устроилось очередное чтение для метро (Любовь во время холеры, собственность публичной библиотеки), и он резко отставляет чашку, так, что горячая вода переливается через край и смотрит с четвертого этажа на противоположную сторону улицы, где крупный лохматый черный пес выходит из подворотни, опустив нос к земле, хвост плавно продолжает линию спины, он нюхает стену, фонарный столб и поднимает голову, глядя на окно на четвертом этаже, в котором видит Ремуса, и тот бросается к двери, преодолевает лестницу несколькими прыжками, рывком распахивает входную дверь и вываливается на улицу, едва не сбив велосипедиста, торопливо оглядываясь, но улица снова пуста.
Он тяжело дышит и убирает со лба лезущие в глаза пряди. Он чувствует себя так, словно попался на первоапрельской шутке. Он снова оглядывается. Никаких собак.
– Сириус?
Он заглядывает в подворотню, и даже доходит до мусорных ящиков.
– Сириус?
И снова назад, на улицу, и снова оглядеться.
– Что-то потеряли? – спрашивает какая-то женщина, тянущая газету из почтового ящика.
– Не знаю, – растерянно говорит он. – Я даже не знаю, было ли что-то.
* * *
Вторая чашка чая пахнет усталостью, немного мыльной водой и сигаретой, которой его угостил повар Райан. Он уже давно не курил. Он никогда не был завзятым курильщиком, но тогда, после того, он чувствовал, что не может жить без легкого запаха стоялого дыма в кухне, и создавал его сам, стоя у открытого окна, остужая лицо ветром. Но потом киоск перестал продавать этот редкий французкий сорт, и он научился обходиться и без этого. Обычная английская сигарета, составившая компанию его второй (или первой?) чашке чая и непривычный к никотину желудок вызвали головную боль и заставили сердце биться резче, но если он что-то и мог, то не обращать внимания на сигналы, которые посылает ему тело, и он вертел сигарету в пальцах и стряхивал пепел так, как делали это другие руки, которые он видел так часто, он думал, что некоторые вещи невозможно забыть, неважно, сколько лет прошло, он – человек мелочей, того, как сбрасывать пепел легким щелчком или есть арахисовое масло прямо ложкой из банки.
– Только не говори, что ты куришь, – говорит Кэтти, и смеется, она надевает длинный фартук и включает воду, чтобы наполнить кофейный автомат. – С каких это пор?
– Я не курю, – говорит он, отводя взгляд от тлеющего кончика, пожирающего папиросную бумагу и улыбается ей. – Это просто такой период.
– Ты же знаешь, что это тебя убивает, – говорит она.
– Я не собираюсь заходить так далеко, – говорит он и прячет взгляд, устремленный на нее, за длинными ресницами. У нее темная коса, спускающаяся по спине, тонкая талия и красивая шея, целомудренно скрытая высоким воротником блузки. Он хотел бы встать позади нее, перебросить косу через плечо вперед и поцеловать эту шею, в ямку, где густые локоны превращаются в нежный пушок. Он играет с мыслью, как его пальцы с почти дотлевшей сигаретой. Он не сделает этого. Он не хочет, чтобы одно привело к другому, и он не хочет выдумывать ложь, чтобы объяснить свои шрамы, густой сетью покрывающие его тело. Он даже никогда не закатывает рукава, хотя здесь жарко и все так делают, ему хватает покрытых шрамов ладоней, которые он не может скрыть.
– Посчитаешь за меня третий столик? – спрашивает она, и густой темный эспрессо наполняет прогретую чашку. – Этот дурацкий клерк напротив постоянно просит номер моего телефона.
– Конечно, – говорит он, делает последний глоток и вминает окурок в тяжелую стеклянную пепельницу, давя последние искры. – Только выбей счет.
* * *
Третья чашка пахнет малиновой жевательной резинкой и напряженной мыслью.
– Сто два, – говорит Жози и кладет перо на промокашку, как полагается.
– Многовато, – говорит Ремус. – Там у тебя ошибка.
Жози стонет, захлопывает книгу и отодвигает ее от себя.
– Не опрокинь мой чай, – говорит Ремус и спасает чашку из лужи в блюдце.
– Ненавижу математику, – мрачно сообщает Жози.
– И зря, – говорит Ремус и стирает капли чая с барной стойки. – Математика – это здорово, когда разберешься, как она работает.
Жози вздыхает. Повар звонит в колокольчик.
– Я скоро вернусь, – обещает Ремус и соскальзывает с табурета. – Посчитай сначала то, что в скобках. Думаю, проблема именно в них.
– Сделаешь мне молочный коктейль?
– А мама разрешает? Столько мороженого на обед...
– Там же еще молоко, – говорит она. – А молоко – полезное.
Ремус смеется и качает головой. Спагетти, салат и картофельный суп для девятого столика стоят в кухонном окне, дымясь, напоминая ему о том, что он не ел почти сутки.
– Клубничный, – говорит Жози.
– Я знаю, – говорит Ремус и разрешает себе по пути к девятому столику подойти поближе к Кэтти, между гардеробом и стойкой с газетами так тесно, и он может чувствовать ее сладковатые духи.
– Клубничный коктейль для молодой леди за стойкой, – говорит он, подмигнув.
– Опять, – говорит Кэтти и закатывает глаза. – Она питается только этой дрянью
Ремус обслуживает девятый столик и оглядывает зал. Тихонько болтает радио, пахнет едой и табаком. Солнце падает в высокое окно, за которым шумит город, неустанный, как море. Кафельный шахматный пол блестит. У двери кто-то забыл свой зонтик. По пути к Жози он подбирает зонт и прячет его за стойку.
– Итак, – говорит он и склоняется над тетрадкой Жози. – Что говорят скобки?
– Ничего, – говорит Жози и посасывает кончик ручки.
– Помнишь нашу красную шпаргалку?
– Хм, – она вздыхает.
– Что там было написано, помнишь?
– Умножение перед сложением, – говорит она, помедлив. – Сначала раскрыть скобки.
– Точно. И что там еще было про скобки? Зеленым фломастером, и еще обведено?
Он сразу выяснил, что у Жози фотографическая память, и действительно, она ответила без запинки:
– Смотреть на знак.
– Да, – говорит он. – Совершенно верно. У скобок есть знак?
– Минус, – вздыхает она. – Минус переворачивает знак в скобках.
– Да, – говорит он. – Отлично. Конфету для Жози.
Он моет стаканы, пока Жози считает. Тихо.
– Она не раздражает тебя? – говорит Кэтти и прислоняется к стойке, руки скрещены на груди. Волнистый локон выбился из косы и чертит темный завиток на коже.
– С чего бы, – говорит Ремус. – Наоборот, мне даже нравится.
– Она говорит, что понимает математику только потому, что ты ей все объясняешь.
– Она преувеличивает, – говорит Ремус и смеется.
– Ты очень хороший учитель. Это просто ужасно, что тебе не дают преподавать из-за этой болезни.
– Что есть, то есть, – легко говорит Ремус. – Жизнь не выбирают.
Она вздыхает.
– Ты знаешь, я не могу себе позволить репетитора для Жози, – говорит она.
– И не надо, – говорит он. – Все в порядке, правда.
Она теребит кончик косы.
– Скоро все опять начнется, да? – спрашивает она.
– Думаю, да, – говорит он, зная, что она говорит о том, что считает редкой тропической болезнью, она читает его круги под глазами и, может быть, слышит его головную боль, стискивающую виски.
– Только скажи, – говорит она. – Я перепишу график.
– Да, – говорит он. – Спасибо.
– Восемнадцать, – говорит Жози.
– Звучит гораздо лучше, – говорит он и обходит стойку, чтобы заглянуть ей через плечо, скрывая под клетчатым полотенцем исчерченные шрамами руки, он всегда прячет руки, когда говорит с детьми, он не хочет их пугать. Раскаленная улица дарит им еще одного гостя, высокого и худощавого, его черные волосы струятся по спине, и Ремус забывает вздохнуть, но гость оборачивается, обращая к нему чужое лицо, и Ремус переводит дыхание и делает последний горький глоток из своей чашки.
У четвертой чашки чая вкус изможденности, свободного вечера и редкий и тем более драгоценный привкус шоколада.
– Вкусно? – выжидательно спрашивает Кэтти, она уже сложила фартук и накинула куртку, она отпросилась чуть пораньше, чтобы забрать Рози из гостей.
– Да, – говорит Ремус, и шоколад обволакивает его язык. – Но это лишнее, правда.
Это дорогой сорт, какао выращено на Мадагаскаре, и золотисто-зеленая надпись на упаковке говорит по-французки.
– Напротив, – говорит Кэтти. – Я так тебе благодарна. Так мило с твоей стороны, что ты заботишься о Жози.
– Мне самому приятно, – говорит он, проглотив, и и делает вдох, и на миг закрывает глаза, чтобы полнее почувствовать забытые ощущения от сладости, заполняющей его тело.
– Почему ты не просишь у меня номер телефона? – спрашивает она, и он смеется.
– Потому что он записан в кухне на доске объявлений, вместе с остальными номерами, – говорит он.
– Ладно, – говорит она. – А почему ты не звонишь?
Потому что я – это скорлупа лжи, под которой ничего нет.
– Не знаю, – говорит он. – Думаю, это все здоровые опасения перед твоим бывшим мужем.
– Это лишнее, – говорит она. – Это не его собачье дело, кто мне звонит.
Он молчит, проигрывая внутреннюю борьбу. Она протягивает руку, отламывает кусочек шоколада и кладет его в рот.
– Горький, – говорит она и слегка кривится.
– Горечь всегда сопутствует тому, кто хочет сладкого, – говорит он, и она смеется, и закатывает глаза.
– Счет, пожалуйста, – кричат из-за столика у окна.
– Иду, – говорит он через плечо, допивает чай и берет кошелек.
– Мне пора, – говорит она. – Ты справишься один?
– Конечно, – говорит он. – Осталось всего полчаса.
– Спасибо, – говорит она и перебрасывает косу за спину. – Тогда до завтра.
– До завтра, – говорит он. – И спасибо за шоколад.
* * *
Последняя чай на сегодня пахнет многообещающе сквозь плотную упаковку, когда он снимает его с полки в супермаркете. Он подносит картонку к носу, делает глубокий вдох и закрывает глаза. Яркий неоновый свет умножает головную боль, спину ломит и, как всегда, ноги, обутые в старые сапоги, как это всегда бывает после работы. Он чуть покачивается и вовремя замечает, что стоит ему сделать еще один шаг, и он упадет на стеллаж. Он качает головой и моргает, и старается двигаться осторожнее. Сегодня он собрал хорошие чаевые, он расчитал, что несмотря на грозящие ему расходы, он может позволить себе сыр и упаковку тостов. По пути к кассе он откладывает в сторону сыр и берет с полки упаковку собачьего корма.
Ремус Люпин – не тот, кто тешит себя пустыми надеждами, он просто старается быть готовым ко всему.
* * *
И все же, он не был готов, когда он вышел из метро, неверными от усталоси шагами, под мышкой он держал бумажный магазинный пакет, и нашаривал свободной рукой ключи в кармане куртки. Сегодня он больше ничего не хотел, только тишины, и закрыть глаза, всего несколько шагов до кровати, и лежать, и слушать шум города, рвущийся в приоткрытое окно, но четвероногая тень мелькнула перед ним и исчезла на темной лестнице, ведущей в подвал.
Он останавливается, его руки будто цепенеют и мерзнут на теплом воздухе. Дыхание со свистом рвется сквозь стиснутые зубы, когда он давит в себе имя, которое уже почти сказали губы, ему не хочется второй раз за день метаться по пустой улице и звать, и окликать по имени призрак из прошлого. Он стоит, чуть наклонившись, и, стараясь не выдать себя, всматривается в темноту подвальной лестницы.
– Можешь выходить, если хочешь, – говорит он тени, которая вжимается в потрескавшийся бетон, хвост поджат. – Но только тихо. Здесь запрещены домашние животные.
Тень скулит, или просто тонко взрыкивает, уши прижаты, оскал чуть белеет на черной морде. Ремус нащупывает онемевшими пальцами ключи и делает шаг к двери. Возле входа он встречает соседку со второго этажа, она все еще на костылях, они обмениваются приветствиями и вежливым "что нового", "как ваше здоровье" и "наконец-то снова хорошая погода", и когда он, наконец, открывает входную дверь и делает шаг в прохладный подъезд, подвальная лестница снова пуста и тень исчезла. Он медлит мгновение, и заталкивает колышек под дверь, чтобы она не захлопнулась от сквозняка, и начинает подниматься по лестнице.
Он идет медленно, словно боль в ногах убивает его. Когда он, наконец, видит свою дверь (подъезд такой темный, что невозможно различить табличку с именем на отставшей бумаге, а лампочка не горит с тех пор, как он поселился здесь), у него остается достаточно времени, чтобы подумать, зачем он оставил входную дверь открытой для какой-то черной собаки, которая едва напоминает ему о ком-то. Он не видел этого пса больше тринадцати лет, в Лондоне тысячи похожих собак. Может быть, его волку кажется, что он узнаёт того, на ком он в последнюю лунную летнюю ночь вымещал свою застоявшуюся ярость. Может быть, его человеку просто нужно прекратить бессмысленное ожидание и вернуться на землю, даже если пустота внутри – то, о чем он никогда не заговорит вслух. Ремус Люпин скромен и терпелив, и он никогда не жалуется, он всегда соглашается, когда Дамблдор ему сообщает, что Сириус Блэк разыщет его как только пыль уляжется, который никогда не возразит, и не скажет "я не хочу", или "он слишком много натворил" или даже "я не хочу дать ему разрушить то немногое, что у меня осталось", который всегда соглашается и проводит массу времени в зале ожидания, который и есть его жизнь, и крохотная надежда не оставляет его, а принуждает оставлять открытую дверь бродячим псам.
Он оставляет открытой дверь в квартиру и делает шаг в крохотную кухню, смотряющую наружу единственным слепым окном. Он вешает куртку на спинку стула и убирает чай и тосты в шкаф. Он качает головой над пакетом собачьего корма и почти вопреки своей воле оставляет его на столе. Он, наконец, стягивает сапоги и швыряет их в гостиную, она же спальня. Он смотрит сквозь дверной проем в темную прихожую и скорее чувствует, чем слышит почти неслышный звук дыхания, там что-то есть и дверь тихонько покачивается. Он садится на диван и ждет.
Он проиграл в голове всевозможные сценарии, слезное воссоединение после долгой разлуки, небрежное приветствие, случайную встречу, сценарий с патетическими паузами и еще один, как будто Мародеры расстались лишь вчера. Все казалось фальшивым. Он пришел к выводу, что он просто не должен об этом думать. Он даже не знал, кого он увидит. Смутный портрет человека, которого он едва узнал в полутьме Хижины и торопливое "прости меня и я прощу тебя" ничуть ему помог ему.
Тихий скрип когтей по линолеуму не ускользнул от его внимания. Дверь в комнату слегка качнулась, подталкиваемая носом.
Он был большой, больше, чем помнил Ремус, хотя он почти не вырос в последние годы. Он был стройным, но не худым, не кожа и кости, и его шерсть блестела. Кто-то заботился о нем этот год. Он сел возле двери и вывалил язык из открытой пасти.
– Привет, Мягколап, – говорит Ремус. Мягколап не отвечает, он смотрит мимо Ремуса, потом кладет морду на пол и сопит. Ремус двигается на диване, и Мягколап вскидывает голову, уши теряются среди меха, губы чуть приподнимаются, только чуть. Хвост поджат. Тихий гортанный рык заполняет комнату.
– Я тоже рад тебя видеть, – говорит Ремус, хотя не знает, насколько он честен. Мягколап боится его, и это неправильно, Ремус всегда был боязливее и держался в кильватере всегда спокойного Сириуса, но, может быть, думает Ремус, он может ошибаться, он ведь ничего не знает о том человеке, что сидит возле его двери. Он отводит глаза, садится боком к гостю, – подчеркнуто неагрессивно, и открывает книгу, извлеченную из складок клетчатого пледа.
Он не знает, как долго он смотрит на страницу. Он слышит вздох и украдкой брошенный сквозь отросшую полуседую челку взгляд говорит ему, что гость улегся у двери, голова на лапах, и разглядывает его своими серыми лаячьими глазами.
Он переворачивает страницу, удобнее устраивается на диване, чтобы лучше видеть, как Мягколап отреагирует на его движение. Тот настораживает уши и даже придвигается ближе, может быть, на шаг, плотно прижавшись животом к полу. Потом он снова укладывается и смотрит на Ремуса. Ремус решает продолжить игру, он встает, медленно и осторожно, и его останавливает глухое рычание. Ему приходится преодолеть себя и повернуться к собаке спиной, но это ведь Мягколап (или, хотя бы, скорее всего это именно он), и он не мог придти сюда, чтобы его загрызть. Ремус вымученно улыбается при мысли, что это может быть и просто бродячий пес и он напрасно ждет, что тот превратится в человека. Он огибает собаку по широкой дуге, идет в кухню и берет корм со стола. Он разрывает упаковку, и запах галет гонит желудок куда-то к горлу. Он прикрывает рот рукой, глотает и утирает рукавом глаза. Сорок восемь часов до луны. Двадцать пять дней в цикле, каждый из которых лучше сегодняшнего, и завтра не станет легче. Он спрашивает себя, заглядывал ли Сириус в лунный календарь, может быть, он просто забыл, как забывал ему писать целый год.
Он набирает полную горсть корма и, захватив упаковку, возвращается в гостиную. Мягколап загородил дверной проем, он стоял, склонив голову и рыча, вокруг носа собрались складки, и клыки обнажились в оскале. Ремус не решился вернуться на диван, он садится на пол возле кухонной двери, стараясь устроиться на уровне глаз собаки. Он поворачивается к псу спиной, и запускает по полу одну галету за другой в сторону Мягколапа. Если хоть что-то в этом мире осталось неизменным, то еда должна помочь ему заключить с Мягколапом мирный договор, или, хотя бы, перемирие. Ремус размышляет, когда успела разразиться война и не легче ли было бы эту войну пережить?)
Он сидит, чуть откинувшись назад. Ничего не происходит. Он падает от усталости, и головная боль усилилась настолько, что глухой звон теперь отдается в ушах, и ярость еще не захлестнула его, но он близок к этому. Он чувствует себя слишком слабым, чтобы справиться с этой задачей, ему нужно подумать о себе, он должен отдохнуть перед следующей сменой, он должен навестить Хогвартс, прежде чем придет волк и он не знает, как он справится со всем этим. И Сириус, он просто заходит к нему, и всегда открытая для него дверь разумеется сама собой, словно у других людей нет жизни. Ничего не изменилось за эти годы. И правда, с чего бы это?
Он слышит глухой скрежет когтей по мягкому полу и бросает осторожный взгляд через плечо. Мягколап двигается по комнате вдоль противоположной стены, не слишком быстро, Ремус видит, что тот хромает. Он обнюхивает пол и узкий книжный шкаф с лежащей на нем стопкой библиотечных книг, белые казенные наклейки чуть видны в темноте, времена, когда Ремус покупал себе книги, давно миновали. Мягколап обнюхивает стол и стулья у окна и задерживается у куртки, висящей на одном из стульев. На ней вышит верблюд, и она уродлива, но она теплая и не очень поношенная. Наконец, Мягколап двигается дальше, наносит визит кровати за низенькой ширмой, дивану, погружает нос в клетчатый плед и сталкивает на пол книгу, Ремус вздрагивает, он слышит, как сминаются страницы.
Глупый пес.
Мягколап, хромая, продолжает неторопливый обход и заходит в кухню, и Ремус понимает, что он окружен. Мягколап обнюхивает и опрокидывает мусорное ведро, к счастью, почти пустое и поворачивается к убогой и неудобной кухне спиной, крадется мимо Ремуса, отведя взгляд и, наконец, Ремус слышит за своей спиной хруст и чавканье, когда Мягколап принимается за галеты.
Ремус молчит. Еще одна вещь, в которой он преуспел. Ждать и молчать. Он ждет, когда хруст стихнет и он услышит тихое поскуливание. Он заставляет просить себя, и лишь когда поскуливание становится громче и настойчивее, достает новую горсть галет из пачки и толкает их по одной по полу, в этот раз заставляя их останавливаться ближе. Мягколап подходит, он уже не похож на темную тень, но напряжение не ослабло. Галеты исчезли, и снова поскуливание. Следующую горсть Ремус просто кладет рядом с собой, на расстоянии вытянутой руки, и Мягколап принимает пищу, проглотив ее не жуя, и тело Ремуса словно пронзает электрический разряд, когда нос Мягколапа касается его колена, и последние галеты тот ест из рук. Нос у него прохладный, а дыхание теплое, теперь он выглядит слишком доверчиво для тринадцати ушедших лет, и Ремус снова пойдет по ненавистному пути, он чужой для этой пары серых глаз, которые не знали, насколько можно доверять волку. Он убирает руку, и Мягколап вздрагивает и словно сжимается, как будто его ударили.
– Все хорошо, – бормочет Ремус, хотя все совсем не хорошо. – Все в порядке, – и предлагает ему еще одну галету, которую Мягколап аккуратно берет с ладони, Ремус чувствует, что тот старается сократить контакт, как только можно. Затем Мягколап отходит и ложится, голова на больших лапах, которые подарили ему имя, и ясно смотрит на Ремуса, который сидит на полу, руки на коленях, ноги скрещены, голова склонилась, и вот они без страха смотрят друг на друга. Ремус видит заскорузлые подушечки лап пса, комочки грязи и чего-то похожего на запекшуюся кровь, которая склеивает темную шерсть в неопрятные пряди. Он осторожно протягивает руку, и Мягколап вздрагивает и прижимает уши, но все же позволяет коснуться лапы и Ремус видит, что тот действительно ранен, и мелкие камешки впились в живую плоть. Мягколап взвизгивает.
– Разреши мне, – говорит Ремус и с трудом поднимается с пола, и боль в спине заставляет плясать перед глазами черные хлопья, и снова подимается тошнота. Он ищет палочку, затерявшуюся среди мелочей в тумбочке, он почти не пользовался ею с тех пор, как зажил жизнью магглов. Он достает ее и возвращается к Мягколапу, который так и не двинулся с места. Секунду он раздумывает, не применить ли ему маггловский способ лечения ран, колдовать незадолго до Луны всегда немного рискованно, но опыт говорил, что удавшееся волшебство причинит куда меньше боли. Он закрывает глаза и сосредотачивается, запирая в серебрянный ящик головную боль и усталость и пряча его в самом темном углу своего сознания. Он никогда не был выдающимся лекарем, но простейшие обеззараживающие и целительные заклинания ему приходилось использовать, чтобы поставить себя самого на ноги после Луны. Мягколап скулит и вздрагивает, когда он лечит ему одну лапу за другой, но не шевелится.
– Пришлось далеко бежать? – спрашивает Ремус. – Хотел бы я знать, где ты пропадал целый год.
Мягколап фыркает, и Ремус решает, что лучше ему этого не знать.
Лапы получили должный уход, и серебряный ящик трескается и выпускает смрадную боль. Ремус сидит на полу и смотрит, как Мягколап вылизывает подлеченные раны, словно хочет удостовериться, что заботы Ремуса чего-то стоят, но боль поднимает его на ноги, и он уходит в ванную комнату, к шкафчику с подслеповатым зеркалом, где он хранит быстро тающие запасы обезболивающего в сверкающей упаковке. Коробочки и инструкции он выбрасывает сразу, он не хочет читать об опасности приобретения языв желудка или риске инфаркта, и не хочет знать о верной дозировке, не больше трех-четырех таблеток, – эта доза в состоянии продержать его на ногах в лучшем случае до полудня. Это обезболивающее, и возбуждающее, и снотворное, и еще пачка фальшивых рецептов, которые делает ему маггл – специалист по подделкам, еще одна причина, чтобы экономить на всем, чем можно.
Мягколап, ворча, отодвинулся, когда Ремус с трудом поднялся на ноги, и теперь он стоит возле двери в ванную и смотрит, как Ремус глотает одну таблетку за другой, и запивает водой из-под крана. Ремус уже готов все объяснить, но потом решает, что он не обязан кому-либо что-либо объяснять, и уж конечно не приблудной собаке, которая сейчас и есть не более, чем приблудная собака, и поэтому он молчит. Мягколап снова отступает, рыча, и когда он уходит в гостиную, Ремус видит, что тот больше не хромает. Он расстилает плед на диване, не зная, должен ли он приготовить постель человеку или псу, в любом случае, это подойдет обоим. Потом он вспоминает об отрытой двери в квартиру, которая все еще распахнута настежь и закрывает ее, и, в конце концов, падает на кровать, прикусив губу, чтобы не застонать, в голове словно засели серебрянные клинья, в глазах все плывет, и он закрывает глаза, и чувствует, как действует обезболивающее, словно отделяющее его от боли толстым слоем ваты.
|
- участник сейчас на форуме
