Астрономическая башня

[align:center]However Unfair[/align]

Семь минут до начала урока.
Но все мы уже в классе.
Каждый сидит на своём месте, разложив перед собой всё необходимое, и нет ни одного смельчака, который посмел бы вытащить на стол постороннюю книгу, жевать конфеты, строчить записки или обсуждать квиддичный матч с соседом.
Все мы знаем, что ты можешь появиться в любой момент, бесшумно и внезапно, и нет никакой возможности оказаться к этому готовым. Ты ворвёшься в класс, задев краем мантии того, кто сидит ближе всех к проходу, стремительно пролетишь к своему столу и только там обернёшься, ухитряясь пригвоздить взглядом к скамейке каждого одновременно.
Мало кто знает, что ты с такого расстояния почти и не видишь их лиц. У тебя всегда было слабое зрение, и с каждым годом ты медленно, но верно по капле оставляешь его на дне пробирок и на поверхности пергаментов со своими научными работами и с нашей мазнёй, пергаментов, которые ты строчишь глубоко за полночь, не позаботившись в азарте о должном освещении.
Две минуты до начала урока.
Ученики четырёх факультетов, посещающих Высшие Зелья, и без того сидевшие тише ингредиентов, вытягиваются в струнку и перестают дышать.
Ходят легенды, что в молодости тебя боялись ещё больше, чем сейчас. Сказки. О эти сказки о профессоре Снейпе! Неужели кто-то всерьёз верит, что твоего гнева можно бояться ещё больше? Если бы это было так, каждую неделю из Хогвартса кого-нибудь уносили бы с разрывом сердца.
Я помню, как мне впервые попалась шоколадная лягушка с твоим портретом, сделанным, кажется, ещё во времена второй войны с Вольдемортом. Кажется, тогда тебе не было и сорока, но ты выглядел старше. Говорят, ты всю жизнь выглядел старше своего возраста.
Ты был такой же, точно такой же, как сейчас, только твои волосы были совершенно, невообразимо чёрными, складки на лице – не такими глубокими, а в глазах была какая-то маниакальная целеустремлённость.
Теперь в них больше нет цели. Только тоска, отчаянная тоска и безысходность. Как будто тебе не к чему больше стремиться, и как будто ты ненавидишь каждого, кому ещё есть к чему.
Никто не мог выносить твоего взгляда дольше нескольких секунд. За эти бесконечно длинные секунды мы понимали, что и нам больше стремиться не к чему, и все наши цели представлялись такими стыдными. Сколько раз я видела этот взгляд, когда ты с остервенением шугал обжимающиеся по углам парочки, поворачивался с ледяными глазами к источнику весёлого смеха так, что смех мгновенно замирал – и каждый раз испытывала неприличное облегчение от того, что этот убивающий взгляд адресован не мне.
Начало урока. Однако ты почему-то задерживаешься. Такое нечасто случается и всегда означает неприятности. И каждый раз кто-нибудь надеется, что ты не придёшь совсем. Не будет двух жиловыматывающих часов, в течение которых ты носишься по классу, засовывая нос в каждый котёл и не скупясь на суровую и безжалостную критику, а то и на откровенные придирки. Вкрадчивый, медовый голос, полный тонких оттенков модуляций и интонаций, делал каждое твоё замечание изощрённым и острым как бритва. Каждый твой укол попадал в точку, и не раз ученики плакали, доведённые до слёз словами, произнесёнными этим самым медовым голосом.
Да, почти каждый хоть раз, не успев дописать сочинение или дочитать параграф дополнительной литературы, мечтал, чтобы ты не пришёл.
Но только не мы, не слизеринцы. Мы знаем тебя с другой стороны. Нет, ты не раздаёшь нам конфеты, не подтираешь нам носы. Но каждый из нас знает, что ты никогда не дашь ни одного из нас в обиду, угрожай нам хоть второй Вольдеморт.
Ведь ты не побоялся и первого.
Мы, признаться, не так много знаем о тебе. Никому не известно, была ли у тебя когда-нибудь семья, и сколько тебе на самом деле лет. Шоколадные лягушки говорят, что ты герой двух войн, о которых уже теперь толком почти никто из короткопамятной молодёжи ничего не знает, и что где-то ты прячешь Орден Мерлина Первой степени.
Никто из нас никогда этот Орден не видел. Ты не достаёшь его даже по большим праздникам.
Но ты – ты знаешь нас всех словно родных детей. И ты не всегда жёсток. Не всегда циничен. И ты готов выслушать от нас любой бред, если он представляется нам серьёзной проблемой.
Когда странноватая четверокурсница с твоего факультета пыталась отравиться из-за несчастной любви, сразу после того как ты откачал её, то увёл в свой кабинет, и она вышла только через час. Никто не знает, что ты сказал ей, но она больше ни разу не вспомнила о своей трагедии, а через месяц нашла нового избранника, который на сей раз ответил взаимностью.
Десять минут с начала урока. Шеи затекли от усиленного поддержания достойной позы, и тревога нарастает. Для того чтобы ты опоздал на десять минут, должно случиться что-то из ряда вон выходящее.
– Виртанен, ты староста, в конце концов, сходи узнай, урок будет?
Похоже, другого выхода и в самом деле нет. Нужно спускаться к нему. Но даже несмотря на то, что это моя прямая обязанность, в животе образуется неприятная холодная пустота. Кажется, это страх. Только в такие минуты начинаешь неожиданно жалеть, что ты не в Гриффиндоре.
Тихий, пустой коридор. Мои шаги звучат в нём словно цоканье копыт. Я прохожу мимо класса Истории Магии, и из-за двери до меня долетает приглушённое однообразное бормотание, размеренно журчащее под пёстрый аккомпанемент шуршащей бумаги, чавканья и разговоров вполголоса.
“Так было и так будет вечно”, - приходит мне в голову философская фраза и приносит немотивированную печаль.
Я почти сразу понимаю, с чем она связана. Все думают так про тебя. Я тоже думала так, с первого курса и до прошлого года.
А в прошлом году я точно так же, как сейчас, в поздний час после отбоя направлялась по какому-то поручению к тебе, своему декану, но, дойдя до двери, помедлила, как делает любое разумное существо перед дверью в твои личные комнаты, тем более после отбоя.
И услышала за дверью громкие и обеспокоенные голоса. Звон склянок, чьи-то просьбы, уговоры и твой неузнаваемо слабый голос, ругающийся словами, о точном значении которых даже я, слизеринка в шестом поколении, догадывалась лишь смутно.
Так я стала случайной и единственной, не считая учителей и врачей, свидетельницей того, как ты перенёс очередной инфаркт. Очередной – потому что из подслушанных диалогов я узнала, что первый был у тебя ещё во время той самой войны, через десять лет после которой ты получил свой Орден.
И Мерлин знает сколько ещё после него.
И я плакала, потому что тогда острее, чем когда бы то ни было, почувствовала, что ничего не вечно, и всё когда-то уходит.
Больше всего на свете ты боялся слабости. Слабости и потери уважения окружающих. Потому и пытался – довольно успешно – запугать каждого, кто к тебе приближался, включая и врачей, которые битый час не могли уговорить тебя принять принесённое ими зелье. А ты орал на них сиплым шёпотом, что отлежишься и сваришь сам, чай не впервой. Уже на следующий день ты как ни в чём не бывало рассекал по школе, и твоя походка была только чуть медленней, чем раньше. Но я уже навсегда запомнила твой срывающийся голос с чуть заметной дрожью, голос, который ты нечеловеческим усилием воли заставлял звучать грозно, несмотря на слабость.
Дверь. Та же самая дверь, но на этот раз за ней не слышно ни звука. Я, по привычке помедлив, собираюсь с духом и стучу.
Дверь неожиданно поддаётся, открываясь вовнутрь. В последний миг задушив в недрах своих лёгких вскрик, я делаю шаг внутрь и осторожно спрашиваю:
– Профессор?
Ты сидишь в кресле возле письменного стола, откинувшись на спинку и уронив одну руку на стол, и смотришь мимо меня неподвижным взглядом.
Абсолютно мёртвым.
А я почему-то вижу в этот момент сразу кучу деталей, которых никогда не замечала раньше, приходя в твой кабинет – и массивные старомодные часы на стене, и белое пятнышко на дверце шкафа, и пустую склянку на столе, и стопку пергаментов с проверенными работами, и даже то, что это работы нашего курса.
Я делаю шаг вперёд. Ноги совершенно внезапно становятся ватными, но я делаю ещё один. Теперь я оказываюсь на линии взгляда твоих остекленевших глаз, но ты не прослеживаешь за моим движением.
Я ловлю себя на том, что больше всего на свете сейчас хочу получить от тебя разнос за бесцеремонное вторжение без приглашения.
Но я уже понимаю, почему была открыта дверь.
Ты не хотел, чтобы её пришлось ломать.
Я протягиваю дрожащую руку и медленно, медленно дотрагиваюсь до твоей бледной, узкой, длинной кисти, безвольно лежащей на твоём колене.
Совершенно холодная.
Я также медленно убираю уже совершенно трясущуюся руку и заставляю себя отвести взгляд от твоего застывшего лица, которое впервые могу рассмотреть и выражение которого вызывает во мне паническое отчаяние куда более сильное, чем все твои злобные взгляды.
Теперь, когда ты навеки наедине с собой, на твоём лице отражается всё, о чём ты так никому и не сказал.
И совершенно невозможно понять, почему на это мёртвое отчаявшееся лицо хочется смотреть вечно.
Не верю, что можно спутать умершего со спящим или находящимся в коме. Теперь, когда я вижу твоё тело, из которого настолько явно ушла вся жизнь, я знаю, что узнаю смерть, где бы её ни встретила.
Я с усилием опускаю глаза на проверенные тобой работы нашего курса. На верхней я вижу надпись – Кертту Виртанен.
Это моя.
Я с непрошенными слезами в глазах читаю расплывающиеся перед моим мокрым взором твои и без того неразборчивые замечания – подробные и резкие, как всегда, но без обычной язвительности.
Одна слеза всё же срывается с ресницы, когда я дохожу до заключения:
”В целом же работа интересная. Можно считать, что какие-то азы вы усвоили.”
Ты никогда не позволял себе написать такое прямым текстом.
Слизеринцы не плачут.
Я сердито дёргаю головой, и слеза отправляется куда-то вглубь твоего кабинета, где будет ещё долго после моего ухода лежать на полу в одиночестве.
Я ещё минуту стою рядом, прощаясь, не находя ни сил, чтобы посмотреть вниз, на тебя, ни слов, которые стали бы правильными.
И закрываю за собой дверь как можно плотнее.
Снова цоканье копыт в пустом подземелье. Смешанный гул из кабинета профессора Биннса. Мне хочется идти как можно дольше, и я делаю большой крюк. Взрыв смеха из-за двери, где идёт сейчас Защита от Тёмных Сил. Что уж там может быть такого весёлого? Может быть, “Риддикулюс” с третьим курсом проходят?
О тебе говорили, что ты всегда мечтал вести Защиту. И даже вёл её один год, много-много лет назад. После войны, после реабилитации, уже с Орденом Мерлина в кармане, когда ты вернулся в Хогвартс, ты снова пытался занять эту должность.
Но ты так никогда больше её и не получил.
Дверь класса. Я обхватываю пальцами ручку и долго так стою.
Зачем я пришла сюда? Мне ведь, наверное, нужно было кого-то позвать, сообщить...
Зачем же я тогда закрыла дверь так плотно?
Я не в силах думать о том, что я могу сейчас после своего заявления увидеть невольную радость на некоторых лицах. Например, на лице рыжего балбеса Уизли. Зачем он вообще записался на Высшие Зелья, если он их ненавидит?
Я дёргаю наконец дверь на себя.
Все глаза устремляются на меня, все спины выпрямляются.
В следующую секунду я вижу, как все бросают взгляд за мою спину, чтобы убедиться, что тебя там нет. Конечно, каждый из них, как и я, не сомневается, что ты никогда не позволил бы мне войти в класс вперёд тебя. Но каждый хочет быть на триста процентов уверен, прежде чем расслабляться.
– Виртанен, ну что, ты узнала? Урок будет?
Я делаю неопределённое движение головой, которое желающие смогли бы истолковать как кивок, и спокойно прохожу к своему месту.
Сажусь и открываю учебник.
Вздох смешанного, противоречивого оттенка проносится по классу, и большинство следует моему примеру. Только самые злостные бездельники вроде Уизли пытаются дописать сочинения по Трансфигурации или переговариваются негромко.
– Виртанен, не знаешь, он сочинения проверил?
Я киваю, не в силах произнести ни слова, и стискиваю учебник крепче. Перед моими глазами стоит кипа сочинений, которую ты проверил, перед тем как твои пальцы в последний раз в твоей жизни сжали склянку с зельем.
Про твою обязательность в Хогвартсе всегда ходили анекдоты.
До конца урока полтора часа.
Они ждут. Они будут ждать его все полтора часа до последней минуты.
Будь моя воля, они ждали бы его вечно.

...And never more will Earth see thy beauty,
So cry, the Earth, you never will replace the loss.

I saw you beautiful like a star far in space
Why all the fury, I will find out later, further on
I saw you beautiful, godlike
I saw you beautiful, never fade, never fade

Into dust all will rot however unfair…
And time always has too little to spare.
In fact we are just awaiting for thee, our death,
To mourn all we knew and be cleared.
The divine end will be our sooth.
In our turn we will be mourned by thee, our life.

Won’t Heal, ‘Lamentations’

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.